От фонаря - Владимир Аркадьевич Гандельсман

Я иду на кухню заварить кофе…

Копящиеся сны человечества когда-то начинают кипятиться и переливаться через край в поисках гениальной головы. Ведь сон испокон веков подсказывал миру его нелинейность…

В недавнем сне ко мне подошел человек, которого я раздражал, видимо, своим высокомерием (в детстве я заикался и потому неразговорчив, только и всего…), и спросил: «Ну что, ты королев?» В реальности я бы его не понял, но здесь все было ясно: ты королевист? с замашками короля? – это было краткое прилагательное и лингвистическое искривление…

Заодно я варю яйцо, потому что люблю смотреть на белое сваренное яйцо на белой тарелке…

И вспоминаю стихи Осипа Мандельштама: «О, как же я хочу, / не чуемый никем, / лететь вослед лучу, / где нет меня совсем…».

Альберт Эйнштейн с детских лет хотел отправиться в путь на луче света и записывать наблюдения.

Дом Сэды – так мне казалось – тайно коллекционировал солнечный свет, который, наверное, когда-то радовал своей новизной обитателей, и не подозревавших, что их радость вдохновлена всегда новыми формами световых пятен, и они были бы удивлены, скажи им, что узоры никогда не повторяются – на стенах, мебели, цветах, – и еще мне казалось, что этот дом ежесекундно готов предъявить свою коллекцию и осветиться. Но он оставался затененным, потому что носил траур по хозяину. Сухая прохлада обитала в нем. Сэда свято чтила память недавно умершего мужа и, сообщив мне при знакомстве, что прожила со своим скрипачом шестьдесят лет и два месяца, сама, без моих робких вопросов, никогда его не упоминала. Мы беседовали на лебедином озере веранды, где бывшая балерина могла принимать лебедят и где редкое поскрипывание половиц невольно обращало ваш взгляд на молчаливый дуэт скрипки и пюпитра, приютившихся в углу и выступавших в роли изящного памятника мужу, или – на фотографии молодой Сэды в балетной пачке, – то в одиноком склонении, то в развернутом кордебалете среди таких же миниатюрных балерин, – и, возможно, ваш взгляд, – о да, скорее всего! – ваш взгляд становился взором.

Иногда появлялась девушка Ия, помогавшая старушке вести хозяйство, и, при всем моем интересе к далекому прошлому первой эмиграции, я огорчался, если за время визита она ни разу не забегала на веранду или хотя бы не промелькивала в прихожей. У нее было неповторимое лицо, остановившееся на грани ненормальности, – словно бы, заглянув за грань, оно спохватилось и замерло, а в глазах остались испуг и любопытство, и, поскольку на два состояния их не хватало, они были чуть больше обычных, хотя верхние веки сопротивлялись и довольно круто срезали – наискось и вниз – уголки глаз с височных сторон.

Мне нравилась та отдаленная легкость, с которой она походила на мою жену, – память была жива, хотя прошло чуть ли не двадцать лет, как Мария меня покинула, – и даже имя ее звучало истаивающим эхом: Ия. И я, ухватывая промельк, не заглядывал в минувшее и не ломал себе шею и голову в поисках несуществующего, – медленное, а потому милосердное его убывание было передо мной. Эхо и есть образ уходящего возвращения.

Да, письмо куклы…

«Бродя по городу, я заметила, что все поголовно несли в кармане свое желание. И это был не боковой карман, а тот, что возле сердца. Иногда, как у заводных игрушек, у них кончался завод, и они замирали на скамейках. Или замедляли ход и останавливались – по двое, по трое, – жестикулируя и окружая себя белыми облачками дыма. И снова пускались в путь. Все улицы вели к площади или к мосту. К площадям выходить было радостно, а к мостам тревожно. Может быть, из‐за воды, которая дрожала то вдоль, то поперек, и ее дрожь передавалась прохожим. Они подходили к парапету, ежились и показывали руками на старинный замок на другом берегу. А некоторые вынимали из кармана карту или путеводитель и сверяли свое желание с местностью. Я вышла на площадь. Посередине стоял большой квадратный помост, разлинованный под шахматную доску. К нему со всех сторон стекался народ. Люди располагались поближе к сцене, окруженной рвом оркестровой ямы. Они теснились и жались, пытаясь занять лучшие места, но меня, как самую маленькую, пропустили вперед, к ограждению. Потом площадь погасла; небо стало черным и звездным; и тут же вспыхнули огни вокруг помоста. На нем в белых, прозрачных и легких нарядах стояли шахматные фигуры, каждая в своей клеточке, и – затерявшаяся среди них – фигура черного короля. После невероятной по длительности секундной паузы все началось. C музыкой белые танцовщики пришли в движение, а черный король оставался неподвижным – он только поднял голову и растерянно смотрел по сторонам. Балет разворачивался медленно и тем самым тянул жилы из зрителей, у которых удовольствие от зрелища сменялось томительным ожиданием развязки. Белые искали пути к мату, но черный король одним-двумя движениями, видимо, разрушал их планы. Правда, он постепенно смещался к краю помоста, и его движения становились все более нелепы и жалки. Девочка, которую держал на руках толстый и высокий господин, крикнула: „Не сдавайся!“ – и зрители, стоящие рядом, засмеялись. Господин, вытирая лоб платочком, таким маленьким в сравнении с ним самим, сказал: „Не переживай. Это игра такая“. Но девочка не унималась, начала хныкать и говорить, что хочет домой. Мне тоже захотелось домой, но я стала мысленно забегать вперед, чтобы догадаться, чем все кончится, и отвлечься. И там, в своих мыслях, я заблудилась, как перед этим заблудилась в городе. Я то выбиралась из них и видела действие на помосте (оно все шло и шло, белые фигуры растянули прозрачную сеть и пытались опутать ею короля), то опять погружалась в смутные догадки, которые только затягивали…»

В соседнем садике собираются любители поиграть в шахматы. Они курят, щелкают часами и переговариваются. Вся прелесть – в сочетании движения и речи, в этих вариациях на одну, потом на другую тему, в неспешной повторяемости ходов и фраз, с их узнаваемостью и легкими отклонениями от предыдущих сочетаний.

«Они затрогали их насмерть…» – «Кого затрогали они?» – «То были бабочки, мой милый…» – «Кого затрогали они?» – «Их было сто, и все летали…» – «И все летали? Это зря…» Фраза – ход. Фраза – ход. Спрашивает и переспрашивает обычно тот, кто защищается.

Из их многоходовой десятиминутной поэмы я узнаю́, что где-то открылась выставка-оранжерея диковинных тропических бабочек, и в первый же день около ста красавиц были «затроганы» сластолюбивыми