Энтомология для слабонервных - Катя Качур

Очнулся он от звука льющейся воды и, не открывая глаз, по запаху пахлавы и привычным голосам понял, что родители пьют в комнате вечерний чай в компании дяди Додика и Гриши. Они обсуждали смерть Равиля, найденного в реке, выдвигали разные версии. Аркашка застонал, и отец поднёс стакан чая к его губам.

– Ничего, к утру придёт в себя, – окинув его взглядом, сказал дядя Додик, – лихорадка не инфекционная, а вегетативная. Опять что-то увидел или услышал.

– Ну да, – ответила мать, – они ведь с Элькой ночью где-то шарахались. Вон с разбитыми коленями вернулся, будто гнался от кого-то.

Отец откинул одеяло, показывая всем Аркашкины колени, заботливо промытые мамой и намазанные зелёнкой.

– От кого убегал, малой? – хохотнул Гриша.

Его голос был добрым, привычным, так же как и запах канифоли, исходящий от одежды. Аркашка подумал, что всё произошедшее – мираж: не было никакой слежки, никакого Равиля, никакой Эли и в помине. После отъезда родственников комната вновь стала ухоженной и спокойно вздохнувшей, без лишних шмоток, обуви, чемоданов и возбуждённых голосов. Он вдруг тоже выдохнул и облегчённо сел на кровати: сознание упорно отбрыкивалось от пережитого.

– Да ни от кого, – сказал он излишне весело. – Мы с Элей клад зарывали во дворе. Чтобы откопать, когда она вернётся в следующий раз. Ну, на коленках рыли, ободрался.

– Покажешь клад-то? – подмигнул Гриша.

– Ну, это секрет вообще-то.

– А что ж у тебя ботинки чистые, не в земле, не в глине? – Гриша кивнул в сторону пары истёртых Аркашкиных бот возле кровати.

– Ну, там песок был. В основном.

Гриша, не вставая с табуретки, протянул огромную ногу и поддел носком Аркашкин ботинок с жёваными, распустившимися шнурками. Тот подлетел в воздухе и шлёпнулся на пол, оставив облачко пыли. Со звонким щелчком на непрокрашенные доски вывалился некрупный осколок гравия. Аркашка задохнулся.

– Песок, говоришь? – зловеще улыбнулся Гриша.

– Да что ты пристал к нему, – перебила Бэлла, – видишь, он не в себе?

Соседи разошлись по комнатам. Аркашка снова впал в ступор. Он хотел было рассказать всё отцу, но тот быстро расстелил ему раскладушку и отправил умываться. Когда бледный и качающийся сын вернулся из туалета, озираясь по сторонам, родители уже лежали в постели и шёпотом ворковали.

Ночь казалась невыносимо долгой. Аркашка закрыл дверь на ключ и подпёр её стулом. Думал разбудить отца, но понимал, что сейчас ему никто не поверит. Прошло пару часов пыточного ожидания рассвета, когда за стеной послышались мужской голос и хохот Лидки. Капризный дурацкий смех постепенно перешёл в сдавленное бульканье, а затем в безудержный плач. Аркашка закрыл голову подушкой. Плач нарастал и даже сквозь пух-перо перекрывал майорский храп отца. «Иди! – услышал он в мыслях Элин голос, – иди, пахдан!» «Я не трус», – взвизгнул Аркашка, резко вскочил с постели, накинул куртку и разбаррикадировал дверь. Осторожно ступая по коридору босиком, трясясь от ужаса, он шёл прямо на Лидкины рыдания, как крыса на дудочку Нильса. Перед комнатой замер, приложив ухо к деревянной плотной двери.

– Он не придёт за тобой, идиотка! – Мужской голос то срывался, то набирал силу под женские вскрики и странные, пугающие шлепки. – Ему не нужна чокнутая, он всё врал, никогда не придёт! Он бросил тебя, поехали, дура! Я – твой принц, я отвезу тебя на море!

– Неет! – кричала в запале Лидка. – Ненавижу тебя! Он не врал, у него грезд на шее от вранья!

Аркашка, ведомый чьей-то непостижимой волей, во сто крат превышающей силу страха, распахнул дверь и увидел разъярённого Гришу с армейским ремнём в руке. С кровати в разорванной сорочке белыми рыхлыми телесами, как убежавшее из кастрюли молоко, свисала хрипящая Лидка.

– Не трожь её! – голосом, срывающимся на визг, заорал Аркашка. – Убью!

Гриша молниеносно отскочил к окну, схватил со стола кухонный тупой Лидкин нож и вскинул руку. Аркашка нащупал в кармане куртки лисью лянгу на свинцовой пуговице и ловко швырнул ему в лицо. Удар пришёлся по уху, Гриша увернулся, Аркашка вдогонку запулил Лидкин тяжёлый башмак. Ботинок врезался в коробку с шелкопрядами наверху посудного шкафа, куча пупырчатых червей веером хлынула Грише в лицо, рассыпаясь вокруг серебристо-зелеными брызгами.

– Музяааа! – завизжала Лидка, кидаясь к подоконнику.

Гинзбург оцепенел, время для него остановилось, страх снова взял верх над всеми чувствами, и под медленное кружение шелкопрядов с изрезанными листьями тутовника он начал падать в обморок. Последнее, что видел мальчик, – это Гришу, сигающего в открытое окно.

Сознание вернулось к Аркашке в момент, когда Лидка орошала его лицо холодной водой, набирая её в рот из глиняного кувшина. На руках и голых ляжках отпечатались следы пятиконечной звезды от Гришиной бляхи.

– Твой принц не врал тебе, – измученно выдавил Аркашка. – Он не приехал, потому что был убит и утоплен в туалете на рынке. Вместе со своим крестом на шее. Я сам видел.

– Убит Гришкой-драгоном? – Лидка закрыла руками зарёванное лицо.

– Гришкой-драконом, – выдохнул Аркашка.

Обессиленный, он вернулся в свою комнату и под яростный предутренний храп родителей сел за стол. Достал тетрадку в линейку, вырвал лист, и, макая перо в чернильницу, написал: «М = S × R, где М – мотив, S – страсть, R – ревность». Затем свернул листок треугольником, старательно выведя на обороте: «Эле. На Север».

Стрелки будильника показывали 4:30. Утренние сумерки цвета сигаретного дыма заполняли комнату. На попутном грузовике, крытом брезентом, навсегда уезжал из Ташкента Гриша. Поезд дальнего следования увозил куда-то в Архангельск способную девочку Элю. Плотно прижавшись в кровати к мамке, с липкими каплями пота на лбу дрожал Лёвка Фегин. Ворочался на вдовецких простынях дядя Додик, утомлённый вечным ночным визгом полоумной соседки. Раздавленный солдатским сапогом, распластался на подоконнике король шелкопрядов Муся. А в окно, разрываясь от безысходности и нерастраченной любви, рыдала безумная Лидка. Бело-рыхлая, зефирно-сливочная, вожделенная, не доставшаяся никому Принцесса. Что-то среднее между ангелом и лягушкой-альбиносом.

Парабола стрекозы

Бактриан

К утру жар, ломающий кости, ослаб, голова прояснилась, пелена перед глазами растаяла, превратившись из тугой ваты в драную марлю. Улька, накинув фуфайку поверх сорочки, выскочила в дворовый туалет. Июнь, холодный ещё, обманчивый, развесил облака лоскутами накрахмаленного тюля, и в тон ему налепил на ветки вишни нехитрые пятилопастные цветочки. Сквозь марево лихорадки, залатанных облаков, вишнёвого кружева и хлипкого соседского забора на Ульку смотрел верблюд. Он был белым, двугорбым, с длинной бородой вдоль шеи, в клокастых галифе и с приблатнённой чёлкой. Из-под прикрытых ресниц блистал карий глаз, губы