Москва, Адонай! - Артемий Сергеевич Леонтьев

Она посмотрела на ребенка и вдруг совершенно отчетливо поняла: с Сергеем ее связывает только прошлое, в настоящем не осталось абсолютно ничего – муж стал ей чужим. Сказала сейчас:

«люблю его» – заглянула в себя, и стало слишком очевидным: все это только зазубренная годами фраза, которая слетела с языка по механической привычке – той же самой привычке, с какой сонная рука тянется ранним утром в сторону опостылевшего будильника, которого со вчерашнего дня там почему-то уже нет.

Потерла переносицу и закрыла глаза.

Через неделю они с Арсением снова увиделись. Лиля отвезла ребенка к маме, не желая оставлять его с мужем, и весь вечер гуляла с Орловским по центру города, совершенно наплевав на то, что их может увидеть кто-то из знакомых. Потом зашли в бар и выпили бутылку вина. Арсений прижал к себе и попытался поцеловать – Лиля не сопротивлялась. Коснулась его губ, а потом сама обхватила Арсения руками. Странные, смешанные чувства стыда и радости, измены и какого-то естественного, живого порыва, подавить который казалось неправильно – окончательно сбивали с толку. Она открыла глаза, начала рассматривать лицо Арсения, снова увидела Ярослава, и у нее возникло ощущение инцеста – из глубины поднималось смутное возбуждение, но при этом она продолжала смотреть на лицо Орловского как мать.

Николай Сарафанов в свойственной ему манере долго издевался над Орловским, высмеивая оригинальность их с Лилей знакомства, которое окрестил «безымянным спариванием с перспективой на будущее». К удивлению Арсения, Николай начал отговаривать его от переезда, используя совершенно нехарактерные для себя аргументы, напирая на то, что Орловский разрушает чужую семью и на совсем уже невообразимое в его устах: «На чужом несчастье не построишь…» Через несколько дней Сарафанов в очередной раз притащился с какой-то восемнадцатилетней нимфоманкой. Теперь Арсений отказался гораздо с большим трудом. И ботинок в дверной проем не бросал, а как-то робко, почти нежно прикрыл дверь, вежливо пожелав спокойной ночи, под-рочил и лег спать… Сарафанов все никак не хотел отпускать Орловского. Арсений смотрел в лицо пьяного друга, понимая, что борется не с ним – он борется с самим собой.

Через два месяца развод с Сергеем был оформлен. Лиля с Арсением зарегистрировали брак. Свадьбу играть не стали – не хотелось обоим – просто пришли в ЗАГС и расписались: Арсений в джинсах, а Лиля в легком однотонном платье с большим красным маком на талии. Из гостей – только недовольный Сарафанов и несколько смущенная Лика (глядя на них, можно было подумать, что они оба против этого брака). Мама Арсения умерла от рака три года назад, отца Орловский никогда не видел, только на фотографиях. Родители Лили приехать отказались – они любили Сергея и даже не захотели знакомиться с новым мужчиной дочери, считая, что та просто бесится с жиру. Не смягчил их даже тот факт, что Арсений был кровным отцом внука. Особенно раздражало родителей, что молодые не хотят организовать все «по-человечески». Соскучившись по внуку и несколько остыв, через пару дней после свадьбы мать все-таки приехала в новое жилье дочери, чтобы посмотреть на нового зятя. Когда она вошла в прихожую и увидела протягивающего ей руку Арсения, то даже растерялась – ее поразило, насколько сильно Ярослав на него похож.

Единственное, что раздражало Лилю в этом сложившемся и прочно сбитом счастье – частые ночные сообщение в телеграмм, которые приходили на мобильник мужа. Один раз посмотрела на отправителя: «Селена Кирсанова», открыла фотографию и увидела красивую женщину. Может быть, даже слишком красивую. В ту минуту Лиля впервые поняла: рано или поздно Арсений уйдет от нее к этой женщине. По крайней мере, Лиля начала об этом думать, все больше нагнетая свое ожидание, и несколько даже растравливая себя, упиваясь этой болью. В минуты депрессий, на почве ревности, часто спрашивала себя: как отомстит своему мужу, если он действительно так поступит? Лиля не могла ответить себе. Она только ощущала, что в ней поднимается едкая, как кислота, ревность, леденящая ненависть к своей сопернице, слепая злоба и желание разрушать – это состояние расшатывало, выжигало грудь напалмовой гущей.

Через три месяца Арсений и Лиля решили поехать на Камчатку, чтобы отдохнуть. Попросили Лику присмотреть за сыном.

Через три месяца Николай Сарафанов и Селена Кирсанова решили поехать на Камчатку, чтобы отдохнуть. Арсений попросил прощения у бывшей жены за то, что оставляет ее с ребенком. Попросил Лилю присмотреть за сыном, обещал помогать деньгами.

Эпилог

После очередной репетиции Михаил все сидел за столом своей в очередной раз опустевшей квартиры и делал новые правки в давно уже законченной пьесе о Сизифе – даже не об одном только Сизифе, но и о себе самом, о Михаиле Дивиле, и своей жизни; все, случившееся с ним, прежде всего гибель жены и двух детей, сам он воспринимал, как испытание, подобное тому, что было уготовано библейскому Иову – испытание, данное для того, чтобы Михаил сумел найти то единственное, что считал важным – смысл своей творческой и духовной жизни. Вместе с тем режиссер уже давно перестал различать границы между своими вымышленными героями и между реальными людьми-актерами, которые участвовали в театральной постановке по этой пьесе. Дивиль не знал, в какой реальности находится он и все окружающие его люди с их личными драмами и историями, то есть попросту не понимал: автор он или только герой? Не сомневался он лишь в одном: его героини Лиля и Лика – в действительности не два человека – это две части одного целого, одной женщины, Медеи, из ревности к изменяющему мужу убившей собственного сына; а Орловский с Сарафановым – не два друга, но две стороны амбивалентной личности, одного мужчины во всех его животных и духовных проявлениях.

Режиссер положил ручку на стол и посмотрел в окно, на безграничную даль этого необъятного города. На минуту почувствовал себя Ионой в чреве кита – ничтожной крупицей, которая, впрочем, имеет свой замысел и вес, а потому положена здесь – на надлежащем ей месте. Дивиль чувствовал: есть некая сила, что ведет его, указывает ему путь, тот путь, который он наконец-то нашел.

– Это я, Господи! – сказал Дивиль вслух. – Москва, Господи! – откликнулось ему, будто эхо, – Адонай!

Примечания

1

Мыслю, следовательно, существую (лат).