Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

обществе»… Они в отдельной, отведенной им комнате совершают свой туалет, надевают маски. «Пожалуйте!» – вбегает затем ливрейный слуга звать их и ведет через ряд комнат в покой, где собираются таинственные их товарищи: малые, средние и большие… Из других дверей выступает такое же число неведомых, укутанных в разноцветное домино дам; кавалеры разбирают их по росту, подают им руки. Двери отворяются – они вошли в залу…

Во всем этом было нечто необычное, какое-то романическое веяние, заставлявшее невольно звенеть в душе приезжего давно и навсегда, думал он, замолкнувшие струны. Он чувствовал себя как бы вдруг помолодевшим под этою маской, скрывавшею его черты, и из-за которой он мог теперь на полной воле тешить врожденные ему наблюдательность и насмешливость. Он подходил к дамам, к старым знакомым, вызывал их смех забавным замечанием, намеком, еще чаще смущая неожиданным словом, коротким вопросом, принимавшими в их понятии, благодаря цвету его костюма и измененному голосу, особое, тревожившее их значение. И, не давая им разубедиться в заблуждении, он быстро удалялся и исчезал в шумно двигавшейся толпе…

Он прилежно всматривался в нее, следил за отдельною игрой физиономий. Новое время ясно сказывалось для него в несколько приунылом, как бы растерянном выражении на старых лицах – в заметной самоуверенности, в какой-то особенной дезинвольтур11 всего облика людей молодых. «Наше время пришло», – будто сказывалось на лицах вчерашних пажей, лицеистов, правоведов, успевших уже превратиться в адъютантов и чиновников из категории «многообещающих»… Женские речи и смех, казалось ему, принадлежавщему первою своею молодостью к прошлому царотвованию, звучали решительнее прежнего, «эманципированнее» были приемы, откровеннее обращение… Каждый очевидно чувствовал себя свободнее и – безответственнее…

Замаскированные придавали вечеру особенное, своеобразное оживление. Они и он отделялись, невольно привлекая на себя взгляды темными сплошными пятнами своими на яркоколерном фоне женских одеяний, – вели в углах зала веселые разговоры с убеленными сановниками, уводили из вальса, таинственные и важные, как венецианские Dieci12, хохочущих красавиц и исчезали с ними во глубине соседних покоев. За ними следили, перебирали шепотом предполагаемые имена их… Общим, сочувствственным хохотом приветствован был свалившийся на ходу капюшон с головы одного из «малых», голубых капуцинов, в котором, несмотря на маску, узнали по его разлетавшимся во все стороны седым волосам прелестного поэта и умнейшего острослова13 петербургского большого света того времени… Он не смутился, закинул руку за спину и, поправляя капюшон, проговорил своим певучим и протяжным голосом по адресу белокурой, хорошенькой женщины, которую вел под руку:

– J’aimerais bien prêter à rire, si l’on me prêtait en retour un peu de jeunesse pour mériter vos regards14…

У одной из дверей, ведущих в танцевальную залу, стоял в мундирном фраке и ленте по жилету некто, такой же седой15, но с совершенно молодым, почти женственно-миловидным лицом, и с несколько задумчивою или озабоченною улыбкой глядел на танцы… Эта миловидная, привлекательная наружность нисколько не мешала тому, что именем этого человека чуть не пугали в те дни детей в иных кружках России… «Прогрессивная» партия зато падала пред этим умным и бойким бюрократом, которого tacito consensu16 признавала единогласн своим главою.

Высокий мужчина в коричневом, как и наш приезжий, капуцине и с червонным королем на груди, проходя в эти двери, остановился на миг и, взглянув на стоявшего, произнес несколько слов.

Тот как бы встрепенулся вдруг, выпрямился… и тут же с тактом светского человека поспешил принять прежнюю свободную позу, дав, как видно было, вопрошавшему требуемый ответ.

Червонный король кивнул и прошел мимо.

– Вы видели? Как я рада за Николая Алексеевича! – раздался вслед за этим за спиной приезжого негромкий женский голос: – Ведь это…

Приезжий живо обернулся. Об руку с белокурым молодым человеком в простом черном фраке (он знал его по имени, встретившись с ним в одном знакомом доме в Москве) стояло стройное женское, черного цвета, домино с желтою розой под обшитым кружевами капюшоном. Из прорех атласной маски глядели зеленоватые, каким-то фосфорическим блеском горевшие глаза.

– Beau masque17, я узнаю тебя! – так и вырвалось у него вдруг из горла.

Она повела на него головой:

– Может быть, но мне теперь некогда говорить с тобой, – холодно произнесла она в ответ. И, взглянув на своего кавалера, промолвила:

– Я вас теперь оставлю, Сергей Михайлович, – но мы встретимся…

И она удалилась быстрыми шагами.

Капуцин направился за нею следом.

В противоположном углу залы, разговаривая с изящным, блестящим, живым, как юноша, в золотых очках тонкой оправы над сверкающими остроумием темными глазами, князем Черниговским, руководителем иностранной политики России нового царствования18, стоял непомерно длинный, несуразный, словно срубленный в три маха топором из тяжелого, дубового кряжа сановный персонаж в широкой ленте и крупного, как он сам, размера орденах, в золотых, как у князя, но массивных и круглых, как у немецкого гелертера19, очках. Он поводил сквозь них близорукими, не то рассеянно, не то подозрительно глядевшими глазами и туго поворачивался от времени до времени всем неуклюжим своим телом, будто боясь задеть им кого-нибудь поблизости… Много анекдотов, много забавных рассказов ходили в ту пору об оригинальной личности этого несомненно способного и редко образованного, – «без толку способного и корявообразованного», уверяли в Колоколе, – лица, занимавшего еще с прошлого царствования важный государственный пост и только что накануне нынешнего вечера официально назначенного на первостопенное по значению его в ту минуту место по крестьянскому делу. Он появлялся в первый раз в свете после этого назначения и как человек в явной милости был теперь предметом общего искательного внимания; к нему постоянно обращались с заискивающими речами, с изъявлениями сочувствия и лести, отчего, впрочем, нисколько не изменялось сосредоточенное и далеко не веселое выражение всего его длинного облика.

Домино с желтою розой подошло прямо к нему:

– Граф, хотите ли дать мне вашу руку?

Он недоумело обернулся к говорившей, глядя на нее молча с бесконечной высоты своей вниз, словно в колодез.

Князь Черниговекий быстрым, привычным взглядом обнял стройные линии темного женского облика, стоявшего пред ним, и засмеялся веселым смехом:

– Qui que tu sois, voici ton maître,

Il l’est, le fut, ou devra l’être20,

– промолвил он из Вольтера с любезным наклоном головы в сторону маски. – И вам черед, видно, пришел, граф!

Тот, будто только теперь вспомнив о том, что французы называют «les dovoirs de la civilité puérile et honnête»21, суетливо переступил с ноги на ногу и, очень видимо уже озабоченный, раз вспомнил, тем, что именно нужно делать в подобных