Точка опоры - Афанасий Лазаревич Коптелов

— Не обо мне разговор, — отмахнулся Фридрих. — О Старике рассказывай. Каким он стал там? Не изменился?

— Все такой же стремительный.

— Я буквально каждый день вспоминаю его: вызволил меня из идеалистического плена. Горячие дискуссии в Теси, споры в Ермаковском… Все перед глазами, словно было это вчера. И его картавинка звучит в ушах.

Друзья посидели вечер за бутылочкой мадеры. Глеб Максимилианович попытался еще раз посоветовать Фридриху Вильгельмовичу лечиться, тот снова отмахнулся:

— Говорят, сухое дерево дольше проскрипит. Я, видишь, какой тощий. Проскриплю дольше других. И не буду бесполезным. Мне бы — туда, к нему.

— Он говорит: здесь мы нужнее.

— Да, пожалуй… Ну что же, впряжемся в воз.

Потом Кржижановские отыскали супругов Кранихфельд, высланных из столицы. И тут привалило большое счастье. Как раз в то время Кранихфельд, тихоголосый, медлительный, прозванный за это Подушечкой, получил богатое наследство. Узнав, что «Искра» крайне нуждается в деньгах, Подушечка, в прошлом бедный студент, исключенный из Петербургского университета за распространение нелегальщины, заявил, что отдает редакции и агентам газеты все десять тысяч. На революцию! Кржижановские ликовали: не было ни гроша, да вдруг — алтын! Вот обрадуется Ильич такому кушу!

Из Красноярска примчался к ним Михаил Сильвин, только что сменивший осточертевшую солдатскую форму на штатский костюм. Одновременно с увольнением из армии ему было объявлено, что срок его ссылки окончился и что он может проживать «повсюду» в России, за исключением тридцати девяти губернских и промышленных городов. Въезд в Петербург, где жила уроками его жена Ольга Александровна, ему был воспрещен, но он решил пробраться туда через все полицейские заслоны. Только раздобыть бы какой-нибудь липовый паспорт.

— Шкурку для тебя найдем, — пообещал Глеб Максимилианович. — У нас тут есть хороший скорняк. В добрый час переходи на нелегальное положение.

Кржижановские сказали, что через неделю у них соберутся поволжские искровцы, и Сильвин, хотя и рвался к жене в Питер, решил задержаться у них.

И буквально накануне совещания — новая радость: весенним ветром влетела в дом Глаша Окулова, румяная, веселая, только что вернувшаяся из Сибири, будто снова вырвавшаяся из ссылки. Зинаида Павловна расцеловала девушку, усадила рядом с собой за стол и, разливая чай, расспрашивала без умолку. И Глаша, захлебываясь горячими словами, отвечала с такой поспешностью, что Глеб Максимилианович долго не мог задать хоть бы один вопросик. Он слушал жаркий щебет женщин, натосковавшихся одна о другой, и, улыбаясь, не спускал с них глаз. В прихожей звякнул колокольчик. И еще несколько раз. С короткими перерывами. Свой человек! Кржижановский поспешил туда. Зинаида Павловна беспокойно окликнула его:

— Глебушка, оденься. В сенях морозно. А ты от самовара.

Кржижановский надел шапку, накинул на плечи теплую тужурку путейца с начищенными до блеска медными пуговицами и с лампой в руках вышел в сени. Через порог открытой им двери сеней в полосу неяркого мерцающего света шагнула невысокая девушка с круглым скуластым лицом и заиндевелыми бровями.

«Медвежонок!» — обрадовался Глеб Максимилианович и посторонился, пропуская гостью в дом:

— Входите, Мария Ильинична, входите. Вы очень вовремя. Самовар на столе. Приехала одна девушка из Сибири.

— Из Минусинска? Из Шушенского?

— Почти из Минусинска. Немного там в сторону. Словом, из наших мест.

В прихожей, поставив лампу, Кржижановский хотел было принять пальтецо гостьи, но та, смеясь, успела кинуть его на вешалку.

— Я привыкла сама… А забежала на минутку. Прямо из земской управы.

— Без чаю не отпустим. — Зинаида Павловна встала навстречу. — Я как бы сердцем чуяла — поставила лишнюю чашку. Знакомьтесь. Это Мария… — Махнула рукой. — Маняша! Так лучше, теплее. И мы тут все свои, как родные.

Глаша, просияв, порывисто поднялась, — она поняла, что перед ней сестра Владимира Ильича.

— Как, Маняша, дела на службе? — осведомился Глеб Максимилианович. — Как мама?

— Спасибо, мамочка здорова. И на службе все хорошо. А я пришла поделиться радостью: Митя приехал нас навестить!

— Вот хорошо!.. Очень кстати!

— Значит, ему тоже можно прийти?

— Конечно, конечно. Даже обязательно.

— У нас тут намечается большое дело, — Зинаида Павловна повернулась к дальней гостье, — и тебя, Глашенька, мы пока что никуда не отпустим. Погостишь с пользой.

Отпив глоток чая, Мария Ильинична продолжала рассказывать о брате:

— Митя всего на несколько дней. Проездом. Точнее — заездом. Он взял место земского врача где-то возле Одессы.

— Рад за него. Передайте ему и Марии Александровне…

— И от меня, — перебила Зинаида Павловна, — поздравление. Самое-самое сердечное!

— От меня тоже, — сказала Глаша. — От сибирской знакомой Владимира Ильича.

Мария Ильинична съела домашнюю булочку с маслом, допила чай и, извинившись, встала:

— Мама наверняка уже волнуется…

— Ну, если так… — Зинаида Павловна тоже встала. — Отпустим.

— Я провожу, — поднялся Глеб Максимилианович. — Никаких отговорок, сударыня. Тут же окраина. И мне совсем не трудно.

2

В сумерки пришел надзиратель. Так же, как когда-то в Шушенском, Заусайлов приходил к Володе. Маняша расчеркнулась в прошнурованной книге и возвратила ее стражнику. Теперь можно быть спокойной, — до утра не вломится.

Она посмотрелась в зеркало, поправила гребенку в волосах, заплетенных в косу. Митя, уже одевшийся, поджидал сестру, держа под мышкой две пары ботинок с привинченными коньками.

— Мы там задержимся, — сказал матери, целуя ее в щеку. — Ты, мамочка, не волнуйся. Ничего с нами не случится. Ложись спать. Ключ от двери я взял.

— Если будет очень поздно, то мы, возможно, заночуем, — сказала Маняша, тоже поцеловала мать, запахнула шубку, надела шапочку и взяла у брата свои коньки. — У Глеба Максимилиановича — именины.

— Понимаю. Все понимаю. — У Марии Александровны слегка дрогнула беловолосая голова в легкой серенькой косынке. — Только в святцы вы не заглянули: Глебу-то именины в июле, двадцать четвертого числа.

— Значит, мы не так поняли, — сказал Митя, выручая покрасневшую сестру, и сам покраснел. — День рождения у него. Это, мамочка, правда. Такое совпадение с важным делом.

— Ладно. Об одном прошу — поосторожнее там… — У матери чуть было не сорвались с языка слова: «Одни ведь вы со мной…»

Да, одни. Володя с Надей где-то в Баварии живут на птичьих правах. Под чужими именами и фамилиями. Аня в Берлине хоронится от царских шпиков. Марка угнали в Сызрань… И Митя на взлете. Еще несколько деньков — и уедет на юг молодой врач. И останется она с единственной Маняшей. Хоть бы у нее все сложилось благополучно…

Митя взял сестру под руку. Они спешили на каток. Встретится на улице надзиратель — не придерется: кататься на коньках не возбраняется.

На катке горели разноцветные фонари. Духовой оркестр играл старинные вальсы. Митя с Маняшей, ловкие, быстрые, покружились немного и направились к выходу.