Футбол 1860 года. Объяли меня воды до души моей… - Кэндзабуро Оэ

не восстановится, думал о том, что, если он отрежет себе руку, рано или поздно ему придется расстаться с бандой, и страдал от этой боли больше, чем от боли, которую ему могла причинить ножевая рана. К горлу Исана подступила рвота. Он то и дело смотрел на свою руку, с усилием преодолевая стремление все время удостоверяться в ее существовании. Он старался изгнать из своего сознания все ножи, какие могли найтись в убежище. Может быть, прикованный к нему наручниками мальчишка был просто пьян? – спросил он тогда, и полицейский, принадлежавший к тому типу людей, которые признают в своей болтовне только одностороннее движение, ответил: чего? А какое это имеет значение – пьяный, не пьяный, и продолжал свой рассказ. Ну разве действительно не имело никакого значения, пьяным или не пьяным был мальчишка, который собирался отрезать себе руку, чтобы освободиться от наручников? Если бы обезумевший от страха и отчаяния мальчишка в ту минуту действительно был пьян, то перед ним сверкнуло бы слабое мерцание надежды, хотя бы в виде поднимающейся по опаленному пищеводу рвоты. В опьянении отрезать себе руку не так уж страшно. Решение мечущегося между истерическим возбуждением и отчаянием подростка позволяло ему вонзить нож в руку, которая благодаря опьянению воспринималась им как чужая. Но Исана почувствовал, что в его построениях, так легко и просто все объяснявших, есть серьезный изъян. Если даже допустить, что мальчишка был пьян, полицейский все равно не мог не заметить: мальчишка догадался, что хочет сделать с ним полицейский, который волок его за собой, и сжался в комок. Вот что это был за мальчишка. И нет оснований делать вывод, будто мальчишка облегчил себе решение тем, что заключил его в облатку дикой смелости, поддерживаемой алкоголем.

Пусть меняется время, пусть меняется общество, мы все равно будем это делать. И в коммунистической стране, и в любой другой мы будем и проституцией заниматься, и всем, чем угодно. Перенеся всю тяжесть своего тела на ноги, покоившиеся в земле, Исана встал со стула. Ноги, точно живые корни, чуть погрузились во влажную землю – это тоненькое, еле заметное покрытие земного шара. Нужно было приложить немалые усилия, чтобы вытащить из земли корни, подняться по железной лестнице и подойти к окну-бойнице на первом этаже.

Однажды Исана с утра до вечера наблюдал, как садовники выкапывали камелию, пустившую корни метров на пять: у него было ощущение, будто это он сам – старая выкорчеванная камелия, усыпанная цветами и бутонами. Ее выкапывали с крутого склона рядом с убежищем, чтобы потом уложить на мощный грузовик и увезти. Садовники, приладив треногу с помощью прикрепленного к ней небольшого ворота, приподняли камелию; немного сдвинув с места тяжелый куст, они переместили треногу чуть дальше и так мало-помалу вытащили камелию. Садовники работали с ленцой и одновременно с непоколебимой уверенностью, что если будут продолжать то, что они делают, бесконечное количество раз минус единица, то смогут вытащить камелию, даже если ее корни проросли до Южной Америки. Если бы они заметили его глаза, пристально наблюдающие за ними из окна-бойницы (собственно, настоящим садовником был лишь один старик, двое других – длинноволосые юнцы – без конца прерывали работу), им бы вряд ли понравилось, что Исана следит за ними, они бы поинтересовались, кто это без передышки, неотрывно шпионит, даже когда они устраивают перерыв, и что он замышляет? Исана ответил бы им: Я камелия. Ничего дурного я не замышляю. Я ощущаю то, что ощущает выкорчеванная камелия. Потому что я и в самом деле выкорчеван. Ответил бы, как человек, у которого вся голова, плечи, грудь покрыты сотнями цветов и бутонов.

И вот теперь он, испытывая то же, что испытывала выкорчеванная камелия, неспособная собственными силами сдвинуться с места, с трудом встал, погрузив ступни во влажную землю. Потом, еле волоча ноги, поднялся по железной лестнице, взял свой мощный бинокль, потушил свет и из темной бойницы стал осматривать заболоченную низину. Полный мрак. Но мрак, в который смотришь невооруженным глазом, и мрак, в который смотришь через бинокль, не одно и то же. В глубоком, беспросветном мраке, открывшемся ему в бинокль, он увидел того самого щуплого подростка, которого волочил за собой полицейский, увидел мальчишку, который догадался, что хочет сделать с ним полицейский, и сжался в комок. Резкий ветер разгоняет тучи, с прошлого вечера заволакивающие небо. Высоко в небе светит луна, которую время от времени закрывают тучи, но из бойницы ее не видно. Сухие стебли травы, склоненные ветром в сторону убежища и возвышенности за ним, чуть белеют во мраке, переливаясь, как волны, как маленькие рыбки, извиваясь, устремляющиеся вверх. Там-то и тащил агент упирающегося мальчишку, прикованного наручниками. Возможно, предсмертный вопль подростка, готового от страха, в бешенстве отрезать себе руку, и крики его приятелей, носившихся по темной заболоченной низине в поисках товарища, с которым скрылся агент, слившись с сигналами китов, доносившимися из далекого моря, продолжали звучать в его ушах. Слившись с сигналами, которых никто на земле еще не разгадал…

Глава 2

Покидает раковину

Исана ждал дня, когда деревья покроются молодой листвой. Когда деревья облачатся в свой панцирь и обретут ощущение полной безопасности, он, духовно общаясь с деревьями, тоже обретет уверенность, что его нагота прикрыта и ничто ему не угрожает, и сможет наконец покинуть свое убежище… Однажды утром в окно-бойницу он увидел, что на дубе, разорвав почки, пригретая ласковым солнцем, трепещет нежная молодая листва, обнаженная и беззащитная. Он и сам почувствовал, как возрождаются в нем жизненные силы, дремавшие всю зиму. Медленно втягивая воздух трепещущими ноздрями, он совершенно отчетливо почувствовал, как они бурлят в нем. Даже Дзин, который лучше него приспособился к затворнической жизни в убежище, зарядился новой энергией. Исана начал телепатически внушать ему, что нужно выйти наружу, чтобы израсходовать хоть немного скопившейся в нем энергии. В случае необходимости сделать это совсем нетрудно – требуется лишь время и терпение. К вечеру он как следует закутал сына, как это делают с деревьями, когда их пересаживают, – оборачивают соломой ствол, чтобы не засох, – надел на него свитер и синие тонкие брюки, на голову – вязаную шапочку с узкими полями и вышел с ним из убежища. Они стали спускаться прямо по косогору к дороге, обрамляющей заболоченную низину. Ребенок изо всех сил упирался. Его пугало то, что земля под ногами густо заросла цветущим мхом, и примерно в пяти сантиметрах над ней распустились мелкие цветы. Обняв ребенка, Исана зашагал прямо по цветам.