Собор - Жорис-Карл Гюисманс

Настал день собирать чемодан и отправляться на вокзал вместе с аббатом Пломом.

Дюрталь нервничал, считал часы; ему не сиделось на месте; чтобы убить время, он вышел погулять, но тут начался дождик и загнал его в собор.

Он подошел к Мадонне у Столпа, затем устроился в глубине храма, где все стулья были свободны, и стал думать так.

Прежде чем прервать путешествием однообразный ход моей жизни в Шартре, не стоит ли присесть, хоть на минуту, обратившись в себя, и пересмотреть, что я приобрел до и после приезда сюда?

Душа? Увы, тут не столько приобретения, сколько обмен; просто лень я отдал, получил сухосердие, а что из такой сделки вышло, я знаю лучше некуда; к чему все это перечислять линий раз? Ум? Тут, мне кажется, приход не столь грустный, я могу наскоро подбить баланс, разбитый на три колонки: Прошлое, Настоящее, Будущее.

Прошлое. Некогда в Париже, когда я о том и не помышлял, Бог внезапно овладел мной и привел в Церковь, пользуясь, чтобы уловить меня, моей любовью к искусству, к мистике, к богослужению, к церковному пению.

Вот только мистику во время этой предварительной работы я мог изучать лишь по книгам, так что знал ее в теории, отнюдь не на практике. Кроме того, музыку в Париже я слышал только плоскую, опошленную, разжиженную женскими гортанями или совершенно перевранную капеллами; в большинстве храмов я мог видеть церемонии только выскобленные, службы только порченые.

Так было, пока я не поехал в обитель траппистов; в этой пустыни я увидел мистику уже не просто пересказанную, записанную, сформулированную в корпусе учения, но экспериментальную, действующую, наивно переживаемую монахами. Я мог убедиться, что наука совершенства души не заблуждение, что утверждения святой Терезы и святого Иоанна Креста совершенно точны; кроме того, в монастыре мне было дано ближе познакомиться с усладой подлинного обряда и настоящего хорала.

Настоящее. В Шартре я прошел новые испытания, последовал другими путями. Сначала меня захватило несравненное великолепие этого собора; потом, под воздействием очень умного и сведущего священника, я приступил к изучению религиозной символики, беседовал о великой науке Средних веков, образующей особый диалект церковного языка, в знаках и образах делающей доступным то, что литургика выражает словами.

Для точности надо бы сказать, пожалуй: та часть литургики, которая занимается собственно молитвой, ибо другая часть, относящаяся к чину и формам богослужения, принадлежит прежде всего самой символике, составляющей ее душу; но правда в том, что границу между двумя науками не всегда легко провести: до того они подчас внедряются друг в друга, взаимно друг друга вдохновляют, смешиваются и в конечном счете почти сливаются.

Будущее. Отправившись в Солем, я довершу свое образование, увижу и услышу самое совершенное выражение литургии и григорианского пения, которые скромный монастырь Нотр-Дам де л’Атр уже по причине малого числа служащих и поющих мог представить мне лишь в уменьшенной копии — очень точной, однако все же уменьшенной.

Если к этому присоединить мои собственные исследования о религиозной живописи, ныне отнятой у святилищ и хранящихся в музеях; если прибавить мои замечания о соборах, которые я изучал, получится, что я обошел всю область мистики кругом, извлек эссенцию из Средних веков, связал, так сказать, сноп из разделенных, разбросанных в веках колосьев и особенно основательно наблюдал один из них: символику, некоторые элементы которой вследствие долгого небрежения почти утрачены.

Символика! Она решительно была украшением моей жизни в Шартре; она умиряла и утешала меня, когда я страдал, чувствуя свою душу низкой и надоедной. Теперь Дюрталь пытался припомнить все, охватить это знание в целом.

Она росла, как густое дерево, корень которой глубоко погружен в почву самой Библии; она и впрямь именно там черпала свою сущность, из нее извлекала свои соки: ствол дерева — символика Писания, прообразы Евангелия в Ветхом Завете, ветви — аллегории архитектуры, цветов, самоцветов, флоры, фауны, иероглифы чисел, эмблемы церковной утвари и одеяний; есть еще маленькая веточка литургических благоуханий и от самого рождения иссохший сучок танца.

Ибо религиозный танец существовал, думал далее Дюрталь. В глубокой древности то была жертва умиления, приношение веселья; доказательство тому Давид, плясавший перед Ковчегом Завета{109}.

В первые времена христианства верующие и пастыри, славя Бога, раскачивались, веря, что такими движениями они подражают радости спасенных, ликованию ангелов; Василий Великий рисует нам, как небесные воины исполняют танцы в небесных укреплениях.

Вскоре кое-где, например в Толедо, приняли так называемую мозарабскую литургию, на которой прихожане прямо в соборе прыгали и скакали; но оказалось, что эти пляски совсем не так благочестивы, как предполагалось, — они стали острой приправой к сладострастной похлебке, и несколько соборов разом запретили их.

Впрочем, еще в XVII веке в некоторых провинциях существовал церковный балет; его мы находим в Лиможе, где кюре церкви святого Леонарда и его прихожане кружились перед алтарем. В XVIII веке следы той же самой традиции отмечаются в Русийоне. Да и теперь литургический танец не исчез; в основном традиция священных хороводов сохраняется в Испании.

Не так давно во время праздника Тела Христова в Компостеле перед процессией шел человек высоченного роста с другим человеком на плечах и плясал до упаду. Уже в наши дни в Севилье на праздник Святых Даров мальчики из хора, распевая песнопения, танцуют перед главным алтарем храма что-то вроде медленного вальса. В других городах на богородичные праздники вокруг статуи девы Марии проходят сарабандой, стучат палками, цокают кастаньетами, а в завершение церемонии, вместо «аминь», присутствующие взрывают петарды.

Но все это не слишком интересно; во всяком случае, какой, скажите на милость, смысл можно приписать пируэтам и антраша? Мне трудно представить себе, как фарандола или болеро могут прикинуться молитвой; не могу себя убедить, что можно испытывать действие благодати, когда ногами словно топчешь горох, а руками вертишь кофейную мельницу!

Правда в том, что символики танца никто не знает, что до нас не дошло ни одно из значений, которые придавали ему древние. В сущности, литургическая пляска — просто грубое увеселение южан. Так что отметим ее просто для памяти и оставим.

Каково же было влияние символики на души людей с практической точки зрения?

Дюрталь ответил себе: Средневековье, зная, что все на земле знак и подобие, что видимое ценно лишь потому, что скрывает невидимое, не давало, в отличие от нас, вводить себя в обман видимостью, изучало эту науку весьма подробно, сделало ее помощницей и служанкой мистики.