Вижу сердцем - Александр Сергеевич Донских

земля тофаларская. Но капитан Пономарёв и не вымотался, хотя на вечерних привалах засыпал мгновенно, не успевая ощутить ломоту в костях, лишь уже утром с натугой разгибался, и не раздосадовался, и не разочаровался. Он был бодр, деятелен, пытлив, усердствовал, чтобы быть полезным Виктору, хотел стать для него, как уже отчётливо чувствовал, своим человеком, таёжным мужиком. Учился у него охотно всему, чему придётся, – и как оленей в одиночку изловить и запрячь, и как костёр в секунды развести, а в минуты вскипятить чай, или как укрыться от этого нещадного, вездесущего гнуса, да так, чтобы и видеть вокруг хорошо, и слышать как надо, и не сковывать своих движений, или как выискать и «с умом» выкопать в высокогорье знаменитый, вожделенный «золотой корень», который, как известно, от всех хворей, – и чего только ещё не знал и не умел этот с продубленным непогодами и житейскими тяготами лицом, мальчиковатого роста и сложения мужичок! Капитану Пономарёву казалось, что Виктор тоже удивляется своим познаниям и умениям: оказывается, вот я каковский, вона скока знаю и умею, а какие, гляньте, люди у меня в учениках!

Единственно, что было откровенно скверным, – саднили и кое-где даже кровоточили стёртые о седло и бока оленя ноги – ляжки – и копчик. «Мозолей я не наработал раньше там, где надо было бы, чтоб кожа стала практичнее, – посмеивался капитан Пономарёв в себе. – Вон, Виктору хоть бы что».

«Да, да, и жизнь, и природа тут необыкновенные, а люди, люди какие! Где нынче встретишь в той, во всякой там нашей другой жизни хотя бы чуточку похожих на них? Не встретишь! Даже в моём полку, кажется, нет таких».

Полк ему было приятно вспомнить. Он гордился своей службой, он любил её смолоду, а теперь в своей зрелости, но и «многой битости», кто знает, и жить без неё не смог бы. «Русский офицер – это так высоко и красиво! – от кого-то услышал он или, не помнил, вычитал ли где-то, и был согласен с этими словами до последней буквы. А от себя теперь сказал: – Службишка-то моя тоже мужичье дело. Разве не так?»

Но странное чувство утверждалось и крепло в нём: будто полковая его жизнь – нечто такое, что было давно, давно-давно, такое стародавнее, что сейчас только и остаётся «умильно» вспоминать и гордиться – как хороша была когда-то жизнь и какие славные люди были в ней. Что теперь с ними, где они?

«Чудно, братцы, чудно!.. Как там лейтенантик мой тоненький? Совсем ведь пацан, оберегать надо его, чтобы стал настоящим офицером. А батальонный командир как там поживает, а полковой? А солдатики мои что поделывают? Эх, сюда бы их всех, чтобы увидели они, какая ещё может быть жизнь, как ещё можно обустроиться, чтобы совесть понапрасну не грызла, чтобы радоваться и дождю и солнцу, и дню и ночи, и трудам и отдыху. Как же мало мы ещё знаем о жизни!..»

Встреч в пути было не мало; оказывается, и тайга заселена народом. И радовало капитана Пономарёва, что встреченные им люди и чем-то явственным, и чем-то неуловимым похожи на ставших дорогими его сердцу Виктора и Людмилу с её мальчишками.

«Просты-то просты таёжные люди, да особого, вижу, пошиба их простота. Бесхитростные и наивные, словно не вышли ещё из детства человечества, но вместе с тем… – Капитан Пономарёв замялся в своих раздумьях, подыскивая верное, самоточное слово, однако, кажется, не нашёл. – Мудры-ы-ы, однако! Наверное, мы, всякие там разные разгорожанистые люди и людишки, в детстве или отрочестве задержались, а эти наивные мудрецы посматривают на нас и, чую, незлобиво посмеиваются в душе: «Ну, чего, чего вы мечетесь, чего глотки дерёте, чего гребёте и гребёте под себя? Очнитесь! Живите как люди!». А очнёмся – не испугаемся ли, чего накуролесили, куда забрели?..»

Как освежалось и крепло в груди капитана Пономарёва после таких размышлений! Как хотелось зажить по-новому, тотчас, не промедляя, не поджидая удобной минуты!

Занятной, в чём-то, возможно, нелепой и несуразной, даже анекдотичной, но, несомненно, поучительной для капитана Пономарёва вышла встреча с мужиками из бригады косарей. Они, четыре тофа и русский, заготавливали, просушивая по еланям, скирдуя на волокушах, сена для промхоза и своей домашности.

Когда тем хотя и не поздним ещё, но уже сумеречным вечером после длинного и многотрудного перехода караван спускался с горы, эти косцы, издали приметил капитан Пономарёв, стали, углядев караван, почему-то бегать, суматошиться. Махом раздули загасший костёр, на таганок установили чайник и объёмистую кастрюлю, – было понятно, для варки мяса.

Вечер выдался холодным, по долине, лежащей между скал глубокой, болотистой изложиной, студёно сквозило с севера. Уже недалече до осени; не выпал бы снег. В горном таёжье нередко случается такое: жара, жара, да вдруг снега столько понавалит в час-другой, что зелень не сразу разглядишь. На последнем броду и Виктор и капитан Пономарёв, к тому ж, провалились с оленями в яму и по пояс вымокли. «Скорей бы в тепло, к костру! – постукивал зубами капитан Пономарёв, пряча, однако, лицо от невозмутимо безмятежного Виктора. – Нахлебаюсь кипяточку и зароюсь в одеялах!..»

Поздоровались с косарями. Виктор без лишних слов принялся распрягать явно уставших и оголодавших оленей, увёл их подальше от зимовья на свежую, густую травой и богатую грибами елань, скручивал там переднюю и заднюю ноги верёвками. Эти его действия, уже знал капитан Пономарёв, были одним из законов тайги: сначала, человек, позаботься о животных, которые столько на тебя трудились, а потом уж подумай о себе. Помогать Виктору, знал капитан Пономарёв, не надо было: правильно, «с умом» спутывать ноги оленям он, как ни старался, не научился, но на привалах всегда разбирал баулы, устанавливал палатку и разводил костёр. Вот и сейчас он остался возле сваленных в кучу пожиток, однако не знал, что же делать, что предпринять, потому что косари беспрерывно суетились и ничего не предлагали. Они варили мясо, кипятили чай, нарезали хлеб, ещё что-то делали по хозяйству и – улыбались, улыбались. Улыбались, как могли, своими беззубыми улыбками, поминутно кивая, чуть не кланяясь, капитану Пономарёву. Он им тоже улыбался и кивал, однако никто так и не пригласил его в зимовье, никто не предложил кипятку или хотя бы мало-мало обсушиться возле костра. «Что за дьявол: они не видят, что я продрог, как собака?!»

Постоял, помялся иззябший капитан Пономарёв этак минуту-другую-третью, пребывая в оторопи, обескураживаясь, уже не в силах унять и скрыть свою дрожь, и – взялся устанавливать палатку за зимовьем. Косари – смолкли, как бы притаились.