Почтовая открытка - Анна Берест

Николь выросла и стала агрономом.

Жак работает проводником в горах и пишет стихи. До этого он долгое время преподавал историю.

В подростковом возрасте каждый из них пережил трагическое событие. Жак в семнадцать лет. Николь в девятнадцать. Никто не проводил никакой параллели. Потому что все молчали. И еще потому, что в этой семье не верили в психоанализ. Дядя Жак, которого я обожала, дал мне прозвище — Ноно. Мне оно очень нравилось. Так звали маленького робота из мультфильма.

Постепенно Мириам теряла память, с ней случались странности. Однажды утром, очень рано, она пришла поднимать меня с постели. Вид у нее был испуганный, встревоженный.

— Бери чемодан, надо уходить, — сказала она.

Потом стала ругать меня за шнурки на ботинках. То ли они развязались, то ли не так завязались. Но вид у нее был очень сердитый. Машинально я встала и пошла за ней, а она просто легла обратно в кровать.

Через некоторое время она стала слышать голоса, будто бы кто-то говорил ей что-то с холма. К ней возвращались забытые предметы, лица, воспоминания. Но одновременно с этими давними и зыбкими воспоминаниями менялась ее речь и даже почерк, они становились странными, путаными. Но она все равно продолжала писать. Все время. Почти все свои записи она выбросила и сожгла. Мы потом нашли у нее кабинете лишь несколько страниц.

Дойдя до трудного периода, я погружаюсь в странное беспокойство.

Мне очень близка природа и растения, но некоторые люди из моего окружения мне крайне неприятны.

Я резко обрываю фразы, мне кажется, от этого недопонимание.

Сижу возле платана и липы, сидеть под ними все приятнее. Я не сплю, а мечтаю и надеюсь, что постепенно моя голова устанет от множества глупых мыслей. И я любуюсь красотой нашей рощи, мы сумели обжить этот небольшой участок; но я все равно вернусь в Ниццу на несколько зимних месяцев.

Там, вдали от дома, я нахожу радость и дружбу.

Жак вернется в среду.

В последние годы надо было, чтобы кто-то в Сереете ухаживал за ней, потому что Мириам сама не справлялась. Потом произошло странное: Мириам забыла французский. Этот язык, который она выучила поздно, в десять лет, стерся у нее из памяти. Она говорила только по-русски. По мере того как сдавал мозг, она как бы впадала в языковое детство, и я прекрасно помню, как мы писали ей письма кириллицей, чтобы поддерживать с ней связь. Леля просила своих русских знакомых написать образец, а мы потом его старательно переписывали. Участвовала в этом вся семья, мы сидели за общим столом и срисовывали фразы, и в конце концов это было даже весело — писать на языке наших предков. Но для Мириам наверняка это было сложное время, она в каком-то смысле снова стала чужестранкой в своей стране.

Мы с Жоржем обошли домик со всех сторон и вернулись к машине. И тогда я призналась ему, что купила в аптеке тест на беременность.

— Я уверен, что ты беременна, — сказал Жорж. — Если будет девочка, давай назовем ее Ноэми. А если мальчик — Жак. Что скажешь?

— Нет. Мы дадим ему имя, которое не носил никто.

Глава 42

Я перелистывала страницы блокнота в надежде, что они к чему-нибудь приведут. Если хорошенько поломать голову, может, в нее придет дельная мысль.

— Мирей! — сказала я. — Я же читала ее книгу! По-моему, она до сих пор живет там же.

— Мирей?

— Да, да! Маленькая Мирей Сидуан! Дочь Марсель, которую воспитывал Рене Шар. Теперь ей должно быть лет девяносто. Я знаю это, потому что она написала книгу воспоминаний, я ее не так давно читала. И… и она там пишет, что по-прежнему живет в Сереете! Она знала Мириам, она знала мою мать, это точно. Напоминаю тебе, она была двоюродной сестрой Ива.

Пока я это говорила, Жорж просматривал с телефона сайт адресного справочника, а потом с уверенностью заявил:

— Да, я нашел ее адрес, — если хочешь, поехали.

Я узнавала улочки деревни, по которым бегала в детстве, дома, лепившиеся друг к другу, и повороты улиц, узкие, как локоть, — казалось, ничего не изменилось за тридцать лет. Напротив дома Анриет по-прежнему стоял дом Мирей, дочери Марсель, лисицы из «Листков Гипноса».

И мы без всякого предупреждения о визите позвонили в ее дверь. Я сначала не решалась. Но Жорж настоял.

— Что ты теряешь? — спросил он меня.

Одно окно выходило на улицу, оно распахнулось, и показался очень пожилой мужчина, это был муж Мирей. Я объяснила ему, что я внучка Мириам и собираю воспоминания. Он попросил нас подождать. Потом открыл дверь и очень мило предложил нам войти и выпить воды с сиропом.

Мирей сидела в саду за домом, за столом, одетая в черное, причесанная и очень опрятная. Девяносто лет, а может, и больше. Она как будто ждала нашего прихода.

— Подойдите ближе, — сказала она мне. — Глаза у меня почти ослепли. Вам нужно подойти совсем близко, чтобы я увидела ваше лицо.

— Вы знали мою бабушку Мириам?

— А как же. Я ее очень хорошо помню. И еще я помню твою маму, когда она была маленькой. Как бишь ее звали? — спросила Мирей.

— Леля.

— Точно, какое красивое имя. Оригинальное. Леля. Ни у кого такого не встречала. Что именно ты хочешь знать?

— Какой она была, моя бабушка? Что за человек?

— Ну, она держалась очень скромно. Не очень была разговорчивая. Никогда ни с кем в деревне не ссорилась. Не красилась, вообще никак не прихорашивалась — это я помню.

Мы долго просидели с ней, беседуя об Иве и Висенте, о любовном трио, которое они составляли, и том, что было дальше. Вспомнили еще о Рене Шаре и о том, как он прожил всю войну в Сереете. Мирей говорила обо всем откровенно. Без обиняков. Я мысленно примерялась, как буду рассказывать матери — про Мирей с ее потаенным садом и памятью о Мириам. Как бы мне хотелось, чтобы в этот миг она была со мной.

Через некоторое время я почувствовала, что пора уходить, Мирей начинала уставать. Я только спросила ее, можно ли еще встретить в деревне людей, которые помнят бабушку — из тех, кто знал ее близко.

Глава 43

Джульетт налила нам лимонаду, приготовленного для внуков. Она была веселая и разговорчивая, очень активная женщина, мы долго говорили с ней