Что же дальше, маленький человек? - Ганс Фаллада

– И поэтому тоже, – отвечает Овечка. – И поэтому тоже. Я должна оберегать его от всего, что может усилить его страдания, Яхман. Поймите меня.

– Я понимаю, – говорит Яхман.

– Но самое главное, – замечает Овечка, – что они правда ничем не помогут, эти деньги. Ну поживем мы чуть лучше шесть-восемь недель – что это изменит? Ничего.

– Может, мне удастся пристроить его на работу, – задумчиво рассуждает Яхман.

– Ах, герр Яхман, – говорит Овечка, – вы, конечно, из лучших побуждений… Но не трудитесь. Если снова получится, то пусть будет без обмана и лжи. Йоханнесу нужно избавиться от страха, он должен снова почувствовать себя свободным.

– Ну да… – мрачно произносит Яхман. – Какой роскоши вы по нынешним временам захотели – без обмана и лжи! На это я, пожалуй, и правда не способен.

– Вот послушайте, – горячится Овечка. – Местные воруют лес на дрова. Честно говоря, ничего особенно дурного я в этом не вижу, но мужу сказала: «Не надо тебе этого». Нельзя опускаться, Яхман, нельзя опускаться. Нужно себя сохранить. Роскошь – да, может быть, но это единственная роскошь, которую мы можем себе позволить, и я от нее не откажусь, и тогда ничего дурного не случится, Яхман.

– Барышня… – говорит Яхман.

– Вот Малыш лежит в кроватке. Представьте: все наладилось, милый воспрянул, у него снова есть работа, которая доставляет радость, и он снова приносит в дом деньги. Ведь он всегда будет помнить: «Вот до чего я дошел, вот каким я был». Дело же не в дровах, Яхман, дело не в законах – что это за законы такие, по которым нас безнаказанно уничтожают, а мы, если срубим дров на три марки, загремим в каталажку? Тоже мне преступление, курам на смех…

– Барышня… – опять начинает Яхман.

– Но муж на это не способен! – возбужденно восклицает Овечка. – Он весь в отца, от матери в нем ничего. Мама мне сто раз рассказывала, каким щепетильным был ее муж. И в работе – он служил в адвокатской конторе начальником канцелярии, и все у него всегда было в идеальном порядке, комар носа не подточит. И в жизни. Если утром приходил счет, он в тот же вечер бежал платить. «А вдруг я умру, – говорил он, – счет вернется, и кто-то, не дай бог, скажет, что я был непорядочным человеком». Йоханнес точно такой же. Так что это не роскошь, Яхман, он должен сохранить себя, и даже если сейчас ему иногда кажется, что он может быть как все, – нет, не может. Он должен остаться честным. Я буду за этим следить, Яхман, и он не согласится на работу, замешанную на обмане. А другой вы же ему не найдете, Яхман?

– Вот что я здесь делаю? – спрашивает Яхман. – Зачем сижу? Чего дожидаюсь? Здесь все правильно, вот бы везде так было! Вы такая правильная, барышня, абсолютно правильная. Все, еду домой.

Но он никуда не едет. Даже не поднимается со стула, только смотрит на Овечку широко открытыми глазами.

– Сегодня в шесть часов утра, Овечка, – признается он, – меня выпустили из каталажки. Год отсидел, барышня.

– Яхман, – говорит Овечка, – когда вы в то воскресенье пропали, я что-то в этом роде заподозрила. Не сразу, конечно, но мысль такая мелькала. Понимаете, – мнется она, – вы такой…

– Конечно, такой, – соглашается Яхман.

– С теми немногими, кто вам по душе, вы чудесный человек, но со всеми остальными, вероятно, вовсе и не чудесный…

– Верно, – опять соглашается Яхман. – Но вы мне по душе, барышня.

– Вы любите весело пожить, любите иметь много денег, чтобы вокруг все время что-то происходило и вам было чем заняться, – это, конечно, ваше дело… Но когда мама сказала, что вы в розыске, я тут же поняла, что она не врет.

– К тому времени я уже сидел в предвариловке. Меня сцапали в номерах, куда я поехал с той девицей, помните? Приехал наряд уголовной полиции и принял меня. А знаете, кто на меня заявил?

– Наверняка мама?

– Конечно, мама. Фрау Мари, она же Мия Пиннеберг. Такие дела, Овечка: я налево сходил, а мама, когда ревнует, сущий дьявол. По правде говоря, она тоже немного посидела, но ничего серьезного, четыре недели.

– И теперь вы возвращаетесь к ней? Впрочем, понимаю. Вы дополняете друг друга.

– Верно, барышня. Именно что дополняем. Женщина она, представьте себе, роскошная. Даром что жадная и эгоистка. Мне это даже нравится! Вы вот знаете, что у мамы в банке больше шестидесяти тысяч марок?

– Что?! Больше шестидесяти тысяч?

– Да, а вы как думали? У мамы есть голова на плечах, мама откладывает деньги, мама не желает зависеть от других! Как я могу к ней не вернуться? Для такого, как я, лучшего товарища не найти, с ней хоть в бой, хоть на разбой…

– А если опять приревнует? В тюрьме наверняка не курорт.

– Придется соблюдать осторожность. И потом, в нашем деле каталажка – профессиональный риск. Я же не в первый раз там оказываюсь, Овечка.

На некоторое время повисает молчание, потом Яхман вдруг встает и говорит:

– Ну, доброй ночи, Овечка. Я поеду.

– Доброй ночи, Яхман. Пусть у вас все будет хорошо. Очень-очень хорошо!

Яхман передергивает плечами.

– К пятидесяти годам все сливки кончаются. Остается только снятое молоко, обрат, баланда. – Он делает паузу. И говорит небрежно: – На вас-то мне рассчитывать нечего, да, Овечка?

Овечка улыбается ему, улыбается самой сердечной улыбкой.

– Нет, Яхман, конечно нет. Мы с Йоханнесом…

– Не переживайте за него. Придет! Вот-вот будет! Пока, моя Овечка. Может, еще свидимся!

– До свидания, Яхман. Обязательно свидимся. Когда жизнь наладится. И кстати, не забудьте чемоданы, вы же ради них приехали.

– Ради них, барышня. Вы, как всегда, правы. Абсолютно.

Куст между кустами.

И прежняя любовь

Овечка все-таки выходит с ним в сад, заспанный шофер не сразу заводит остывший двигатель, они молча стоят около машины. Потом еще раз жмут друг другу руки, еще раз прощаются. Овечка провожает взглядом свет фар, тот все удаляется и удаляется, шум мотора еще некоторое время слышен, а потом все стихает, и остается только темнота.

Небо ясное, звездное, слегка подмораживает. Во всем поселке, сколько хватает глаз, ни огонька – только за спиной, в окне садового домика, теплится мягкий красноватый свет керосиновой лампы.

Овечка стоит, пока Малыш спит, – чего-то ждет? Но чего ей ждать? Последний поезд ушел, милый теперь приедет не раньше утра – загулял, бывает. Всякое бывает. Можно вернуться в дом и лечь. А можно остаться ждать. Все равно, какая разница.

В дом Овечка не идет. Она стоит, что-то в этой молчащей ночи наполняет сердце тревогой. Вон звезды, горят в холодном воздухе, мерцают – ну и пусть себе. Кусты в саду и у соседей сжались, превратились в сгустки мрака, домик на ближайшем участке напоминает темного грузного зверя.

Ни ветерка, ни шороха, ничего, сзади, далеко-далеко по рельсам катится поезд, и от этого здесь еще тише, еще беззвучнее, и Овечка чувствует: она не одна. Кто-то, как и она, притаился, замер в этом мраке. Дышит ли? Нет, дыхания не слышно. Но кто-то здесь все же есть.

Вот сирень, вот еще сирень. С каких это пор между двумя кустами сирени вырос третий?

Овечка делает шаг, сердце у нее колотится, но голос звучит спокойно:

– Милый, это ты?

Куст, этот лишний куст, стоит неподвижно, и вдруг робко шевелится, и милый спрашивает хрипло, запинаясь:

– Он уехал?

– Да, Яхман уехал. Ты давно здесь ждешь?

Пиннеберг не отвечает.

На некоторое время оба замирают. Овечка пытается разглядеть лицо мужа: ничего не видно. Но от неподвижного силуэта исходит опасность, нечто более темное, чем ночь, более грозное, чем эта незнакомая неподвижность такого знакомого человека.

Овечка стоит не шевелясь.

Потом спрашивает как ни в чем не бывало:

– Пойдем внутрь? Я замерзла.

Он не отвечает.

Овечка понимает: что-то случилось. Дело не в том, что милый напился,