Целитель - Михаил Васильевич Шелест

Целитель

Глава 1

— Да-а-а… Не даром говорят: «Бойтесь своих желаний — они имеют свойство сбываться». Кто это сказал? Михаил Булгаков в романе «Мастер и Маргарита», кажется.

Вот так и я попал. Дожил до своей «законной» смерти по старости и попал, как кто-то мне обещал, переродившись снова, только не в себя, чего я сильно не хотел, а в другого мальчишку. Прямо так и переродился. Со всеми, кхм, вытекающими из рождения ребёнка последствиями в виде беспомощности, невозможности говорить и управлять своим телом. Да ещё Бог знает в каком времени. Не-не… Слово Бог я теперь только с большой буквы, хм, не пишу пока, думаю с большой буквы «Б». Ибо… Этот кто-то, кто мне тогда в тысяча девятьсот девяносто четвёртом году приснился, точно им был! Не пишу я не потому, что не знаю как, а просто не умею. Не могу ещё так двигать своими ручонками. Мал ещё. Года нет, как на свет народился. Э-хе-хе…

Ручки, ножки, огуречик вот и вышел человечек. Мужского пола, хоть, ито слава богу. Да-да, пардон, с большой буквы «Б». Богу! Господи, прости! И огуречик на месте, да… Я его сразу нащупал, да чуть не оторвал от радости. Пальцы-то настроены всё хватать, а руки двигаются самопроизвольно. Вот и… Больно было, капец! А мамки-няньки смеялись. Из того, что у меня были мамки-няньки, стало понятно, что я не босяк какой-то.

Однако, судя по «палатам» и не боярского рода-племени. Но отца и мать видел и признаю, да. Нормальные такие отец и мать. Отца Степаном кличут, мать — Варварой. Одеты, вроде, неплохо. Но кто их разберёт, эти одежды древние. Рубахи, порты… Сапоги увидел как-то, когда он меня на колени брал. Нормальные такие сапоги. Кожаные, коричневые, вроде, — замшевые, или это называется сафьяновые? Ни бум-бум я в древнерусской одежде-обуви… Ни бум-бум…

— Бум сиську?

— А как же!

Глава 2

Попал я в этот мир гол, как сокол. Как и обещал мне «тот, кто тогда приснился». Как обычный человек. Без способностей блуждать по мирам, без инопланетного космического челнока, без контактов с плазмоидами, без сверхразумного помощника Флибера. Однако мои персональные достижения, как-то: видение тонких тел и наличие очень прокачанной матрицы, контролирующей нейронную сеть, осталось. Так это и понятно. Ведь моя же матрица переместилась в сознание и тело этого младенца. Которого зовут Фёдором.

Варвара называет меня Федюнюшкой. Я у неё первенец. Очень набожная у меня мать. Даже придя ко мне и забрав от кормилицы сразу начинает молиться. В основном мать молится Богородице.

— Под Твое благоутробие прибегаю, Богородице, молитв моих не презри в скорбех, но от бед избави нас, едина чистая и благословенная…

Молитвы для меня, что тёмный лес, как и православное, или какое другое христианство в принципе. Не крещёным я был в тех мирах. В этом меня крестили, как и подобает, опусканием в купель. А родился я, между прочим, в феврале. Лютень его тут называют. И что в храме, что на улице мороз стоял соответствующий названию месяца. Да и дуло в церкви так же. А может ещё и сильнее. Сквозняки, мать их! Думал дам дуба. Околею, подхвачу пневмонию и сгину. Или снова переродюся… Ан нет. Принесли меня домой развернули из пелёнок и одеял, облепили тестом и, о Боже (С большой! Буквы!), положили на деревянную лопату, лицо накрыли тряпицей и ногами вперёд засунули в печь.

— Вот тебе и Ивасичек Телесичек, — подумал я. — Запекут в тесте и сожрут!

Однако было тепло и приятно. Жар почти не ощущался. Не, ну, ощущался, конечно, но терпимо.

Минут через пятнадцать меня вынули. Обжарившийся хлеб с меня сняли, как панцирь с воина, положили на стол голого, и сев вокруг стали пить и закусывать. Пили что-то бражное, а закусывали моим, хм, «телом». Тестом зажаренным. Это так они убивали сразу двух зайцев. Э-э-э… Даже трёх. Посвящали меня Христу и Роду, ну и от простуды делали профилактику. Я тоже обрадовался свободе и дал фонтанную струю в воздух. Держался в печке до последнего. Так эти христиано-язычники ещё и подставляли под мою струю свои кружки, ха-ха! Я здорово смеялся. Смеялись и отмечавшие мой день рождения. Вернее, как тут называют, именины.

В тот день я и узнал, что меня нарекли Фёдором. А фамилия моё оказалась Колычев. Ничего мне не говорящая фамилия. Похожая на «Калачёв». Но эта произносилось, как слово «кол». Наверное от него и происходила. Колыч — похоже на кольщик. Кольщики мы, короче. И, похоже, что кольщики не дров, а чужих голов, так как отец заходил увидеть сына, то бишь меня, в кольчуге. Это уже мне года полтора было. Летом отец ушёл воевать и вернулся только под зиму.

У меня много было времени, чтобы подумать, повспоминать, поразмышлять. Хорошо, что можно было отключиться и не обращать внимание на «бытие», которое, как известно, определяет сознание. Матриц у меня было дофига, одну, основную, можно было и выключить. Так «первый» со вторым делал. А тогда, когда я своё сознание отключал от реальности, время летело быстро. И это мне позволяло не сходить с ума, в этом, теле-тюрьме.

В полтора года я уже мог бегать, но няньки таскали меня на руках. Я отбивался и орал «благим матом», отстаивая право на свободу передвижений и в конце концов они от меня отстали, но контролировали нещадно, опасаясь, что я ненароком куда-нибудь втюхаюсь. Мышечная масса была никакая, голова, руки-ноги, несоразмерны с тельцем, поэтому меня заносило на поворотах «будь здоров». И спортом не позанимаешься. Встал я как-то ночью, пока нянька заснула, так она потом такой визг и ор подняла, что вся челядь сбежалась.

— Он! Он! На полу молится! — просипела нянька и наконец обмякла.

А я не молился, а просто отжимался от пола. Но когда меня спросили, что я делал, ответил, что, да, молился Богу. Да-да… Только с большой буквы «Б».

— И где это видано, чтобы годовалое дитя земные поклоны било?

— Ах если бы, — сказала, очнувшаяся нянька. — Он ведь как старец какой лежал на полу руки расставив крестообразно.

— Лежал на полу крестообразно? Как древние старцы лежали? — спросил домашний поп, сильно удивившись и изменившийся в лице. Он осенил сначала себя крестным