Дело о пражской соломинке - Василий Павлович Щепетнёв

Дело о пражской соломинке

Глава 1

Утопающий за соломинку хватается лишь тогда, когда поблизости нет предмета более подходящего. Пробкового круга, брошенного каната, протянутой жерди. Лучше всего — пары спасателей, курсирующих на лодке вдоль купальных как раз на такой случай. А соломинка, что соломинка. Пустое соломинка. Раз дело до соломинки дошло — пиши пропало.

И ведь пишут. Достань соломинку во что бы то ни стало, вот что пишут. Нет, чтобы своевременно внести необременительный взнос в общество спасения на водах и купаться в строго отведённых для того местах. Кстати, сведущие люди считают, что неумелые пловцы тонут редко, поскольку боятся глубины. Часто тонут пловцы умелые, которым кажется, что вода — их родная стихия. Родная, может, и родная, да где ж и умереть, как не среди родни.

Вот и рассылают панические письма и телеграммы — достань соломинку!

Остальные средства, верно, перепробованы и найдены безнадежными.

Арехин сложил письмо Крупской. На прогулке и выбросит — на всякий случай. Рвать на мелкие клочки здесь, в отеле, или жечь в пепельнице, а пепел спускать в унитаз казалось излишним. Да и запах горелой бумаги привлекает внимание. С нюхом у горничных в порядке, да и обучали их, без сомнения, мастера. Если постоялец что-то рвёт и сжигает, следует это включить в ежедневный отчёт. А кому нужно, разберутся, не числится ли тот среди лиц, подлежащих особому надзору. И, если не числится — причислят.

Он вышел из номера, прошёлся по коридору, спустился по широкой лестнице в холл. Отель «Злата Гуса» был из разряда тех, которые может позволить себе господин с претензиями не слишком большими и не слишком маленькими. Второй руки — по классификации Гоголя. Портье поприветствовал постояльца, одновременно показав, что увы, что новых писем, тем более, телеграмм, сейчас нет. Быть может, позже.

Краем глаза Алехин заметил себя в зеркале. Вид для господина второй руки вполне приемлемый. Хороший костюм (пошит в Вене месяц назад у портного не знаменитого, но и не совсем безвестного), чудесные туфли пражского сапожника, классическая шляпа, купленная буквально на днях в солидном («основан в тысяча семьсот пятнадцатом году») английском магазине. В руке трость, да не щегольская тросточка, а та, что делают на заказ для людей опять же не без амбиций. Ну, и очки тёмного стекла для полноты картины.

Он поправил шляпу и вышел на улицу.

Карлсбад в мае и всегда-то хорош, а этим маем хорош вдвойне. И местные жители, и приезжие старательно забывали минувшую войну, а кому по средствам — вознаграждали себя за годы вынужденных ограничений. Поправляли здоровье, как телесное, так и душевное. У кого какое было.

Он нашёл скамейку под тенистым деревом, сел, вытянул ноги. Господин отдыхает. Но заметил: его узнают. Как не узнать, если в Карлсбаде на днях завершился международный шахматный турнир, и он, Арехин, занял первое место, да ещё победив основных конкурентов. Бывает, что рубят хвосты, то есть набирают очки за счет слабейших, с сильными же делая коротенькие ничьи, Арехин же предпочитал борьбу, независимо от звания соперника. Случилось в турнире и поражение, но поражение ему великодушно простили, кое-кто даже считал, что он проиграл нарочно, из любезности, потому что соперником был чех, Карле Трейбал, который считался коренным карлсбадцем: то ли родился здесь, то ли учился. Ерунда, Трейбалу он не поддавался. Проиграл потому, что в тот вечер у него голова была занята другим, и он все силы прилагал к тому, чтобы этого другого вытолкать взашей, причем самым неприятным для незванца способом. Пусть вдругорядь не суётся. Хотя какое… Сунется, непременно сунется.

По счастью, подобное случалось редко. Раз в месяц, порой два. Не был Арехин той фигурой, за которой необходим постоянный надзор.

Иное дело Ленин. Крупская пишет, что и душевное, и телесное состояние Владимира Ильича архискверное, и требуется чертовски хорошее средство, чтобы крепость не сдалась на милость победителя. Ведь ясно: никакой милости не будет.

Металлическая шапочка, изобретённая Циолковским, помогала несомненно. Но были у этой шапочки и сопутствующие эффекты, помимо других — терялась острота ума, мышление становилось обыденным, дух не воспарял к небесам, а ползал у самой земли. Спустя два-три дня человек глупел наполовину. А нельзя. Время боевое, съедят. Навалятся скопом Зиновьев, Бухарин и примкнувший к ним Пятаков, навалятся и съедят. Отправят в почётную отставку. Уже прощупывают дорожки на трясине, предлагают учредить пост Почётного Вождя и пожизненно закрепить его за Лениным. Но Ленин первым почётным вождём быть не желал. Желал быть просто первым. И потому приходилось её, шапочку, снимать. Проветривать мозги, как поначалу шутил Ильич. Тут-то и жди коварного нападения — мигреней, обмороков, кошмарных видений и завиральных идей. Врачей российских, особенно врачей-большевиков Ленин не ставил ни в грош и без стеснения называл ослами (вообще, в последнее время Владимир Ильич стал на язык несдержан, чуть что — и по матушке по Волге, писала Крупская). Выписали докторов немецких, но те, чем ближе узнавали болезнь, тем менее верили в выздоровление, и ограничивались диетами, клистирами, валериановыми каплями, обтиранием холодной водой и проветриванием комнат. Наибольшие же надежды немцы возлагали на йодистый кали, тишину и социальную депривацию, то есть резкое ограничение общения с людьми, включая самых близких. Читать газеты запрещено, читать же вообще дозволялось по двадцать минут на ночь, что-нибудь лёгкое и привычное — «Робинзона Крузо» или романы Карла Мая. Читать, понятно, не самому, а чтобы кто-то читал вслух, и Крупская теперь стала большим специалистом по приключениям Верной Руки и прочих друзей индейцев. Но говорят, что есть в Праге и Вене доктора не доктора, а лекари, травники, знахари, называйте, как хотите, владеющие секретом долгой жизни, идущим из седой старины, со времён императора Рудольфа и ранее. Составляют целебные эликсиры, творящие едва ли не волшебство. И если Александр посоветуется с ними, а те помогут, то благодарность, превосходящая любые ожидания, последует незамедлительно.

Печально. Он знал Надежду Константиновну как исключительно трезвомыслящую женщину, и уж если она просит чудесное снадобье, значит, ничего, кроме чуда, помочь не может. А поскольку чудес ожидать не приходится, то не поможет ничего. Ленин обречён. Собственно, об этом и письмо.

Но зачем она пишет ему, человеку, далёкому от иерархии вождей, не являющемуся ни видным, ни выдающимся деятелем партии, более того, вообще беспартийному?

Пишет шифром, но шифром простым, который прочитать может любой шифровальщик без особого труда?

Хотя…