Шарлатан - Квинтус Номен

липа зацветала, там и ароматы раздавались божественные, и воздух буквально гудел — но не от аромата как такового, а от пчел. И вот липовый мед он односельчанам и продавал, говоря, что для лечения он самый лучший, еще иногда он им и гречишный предлагал (за гречишный он вместе со своими ульями ездил на дальние поля колхоза, где как раз гречку и сеяли — но это не каждый год случалось), а на рынок он возил весь остальной мед. То есть там и липовый тоже был, но большей частью в городе продавал он мед цветочный. И тот, который он в Нижнем называл «весенним», а дома — «березовым», причем сам дед Митяй его вообще медом не считал. Потому что он портился быстро, но он считался самым вкусным, не просто сладким, а с кислинкой. И кроме как у Митяя, такого в Нижнем ни у кого на рынке не было, а потому он там был самым дорогим. Ну да, это сугубо Кишкинский продукт: когда в лесу мужики ведрами березовый сок собирают, а от пасеки до березняка всего-то метров двести, пчелки, которые вообще не дуры, этим ловко пользуются и, по словам самого деда Митяя, ему в ульи, причем в каждый, они за пару недель по три ведра такого «меда» притаскивают. И уже в мае он весь этот «мед» откачивал — и сразу же продавал. А последний раз в году он ездил продавать мед уже в конце октября.

И после того, как дед Митяй вернулся из Нижнего в октябре, я снова зашел к нему в гости: он же меня специально приглашал! Снова попил с ним чай из медного самовара, снова поговорили о разном. И снова я узнал много нового. Например, что Нижний Новгород вот уже пять лет называется Горьким, и в голове при этом промелькнула мысль: «ну вот, опять перепривыкать к названию». А еще я узнал, почему мужчины в нашем доме так спешили валенки навалять. Оказывается, в Нижний (то есть в Горький) доехать не так-то и просто! Я-то думал: дойти (или на телеге приехать) в Ворсму, оттуда с автовокзала на автобусе — и через час ты уже на Покровке. Но оказалось, что все немного сложнее. И сложности начинались с того, что никаких автобусов от Ворсмы до Горького не ходило, и автовокзала в городе не имелось. Зато имелась железнодорожная станция «Ворсма», до которой идти (или ехать) было еще километров семь. Но там поезда ходили всего дважды в сутки, утром и вечером — и если дед Митяй с медом в вагон свободно помещался, то тетки с объемными валенками (а ехали-то валенки продавать не только Настя с Валей) в вагон имели серьезный шанс просто не зайти, в единственный вагон в этом поезде. Поэтому они использовали другой маршрут, строго противоположный: от станции Ворсма они заранее на поезде ехали в другую сторону, до Павлово (то есть до «конечной»), а там из вагона просто не выходили и ехали уже в Нижний (в смысле, в Горький): поезд-то сначала из Горького шел, и потом просто возвращался обратно. А в Горьком требовалось еще с Казанского вокзала на трамвае доехать до Канавинского рынка, что тоже было непросто — но уже технически возможно. Вот только времени такая дорога отнимала больше трех часов, да и отправляться в путь приходилось часов в пять утра. Ну а спешили они до холодов с валенками покончить потому, что когда народ надевал тулупы, то и в «обратный» поезд влезть становилось проблематично…

Домой возвращаться вечером было проще, все же связки валенок уже не мешали. Да и деньги карман не давили: на Покровке… то есть на Свердловке, в Центральной областной сберкассе, можно было сделать вклад в любую центральную сберкассу любого города (точнее, райцентра) в области. Не совсем все же любого, в Ворсму там деньги не принимали, но уже в Павлово можно было деньги именно перевести в Ворсменское отделение. Вероятно, возможность внести в Горьком деньги на счета в районах как раз местные «банкиры» и сделали для удобства артельных торговцев, а сопутствующие «мелкие неудобства» были действительно мелкими: деньги-то внести можно было сразу, а вот снять их становилось возможным лишь в течение недели, когда нужные документы из Центральной сберкассы в районные привезут. Но по понедельникам сберкассы не работали, так что деньги в Павлово «появлялись» в лучшем случае в среду. Что, впрочем, все равно было лучше, чем быть ограбленным по дороге домой…

Для меня вся эта информация была очень важной: я честно рассчитывал следующим летом кое-что в Нижнем подкупить, и даже приступил к накоплению денег на грядущую закупку. Даже накопил уже сорок три копейки: мне на день рождения родственники гривенник подарили, а остальные деньги я уже сам заработал, еще летом: ежевики у речки росло очень много, но ее почти никто не собирал: уж больно колючая. А я придумал «прибор для рванья ежевики, не залезая руками в куст», и с Валькой и Мишкой — уже совсем взрослым сыном тетки Натальи, которому почти десять лет было — мы ходили на речку эту ежевику рвать. Мишка палками поднимал ветки, я — свое палкой с острым крючком и маленьким сачком — быстро срывал ягоды, которые Валька перекладывала в небольшие туески, сделанные из бересты, а когда туески уже заполнялись, Мишка шел в Ворсму и там на рынке ягоды продавал. Туесок уходил копеек за двадцать (то есть Мишка, чтобы быстро все продать, такую «демпинговую» цену ставил), и мы выручку честно делили поровну. Отдавая, правда, пятак за туесок Гришке, который их для нас плел, но все равно получалось «всем поровну». А уже позднее наша команда стала поставлять на рынки и чернику, которая стоила куда как дороже, и даже два раза ее поставить успела…

Потом, правда, нам бизнес пришлось свернуть: мать Мишку все же высекла, и не за то, что самовольно в Ворсму бегал, а за то, что цену очень низкую на ягоды выставлял, и мы остались без продавца. А в деревне-то ягоды продавать некому. Разве что малина спросом пользовалась, но и она не любая: лесную каждый сам себе набирал сколько хотел, так что в Кишкино малина торговалась исключительно с огорода тетки Дарьи. У нее — единственной в деревне — малина на огороде росла, причем «культурная», очень большая и вообще желтого цвета. То есть и красная была, но у нее малину односельчане покупали понемногу «для украшения стола» на праздник