Суровая расплата. Книга 1: Тень среди лета. Предательство среди зимы - Дэниел Абрахам

– Хешай! – властно произнес правитель.

Он говорил как будто без усилий, но голос звучал гулко, как у актера, а нота неудовольствия заставляла поежиться.

– О-о… – протянул тот, что стоял возле Маати. – Я что-то натворил? Что ж, хозяин, вина целиком ваша.

– Молчать! – рявкнул поэт.

Маати почувствовал, как спутник застыл, и покосился на его лицо. Совершенные черты были сведены судорогой. Медленно, словно сопротивляясь малейшему движению, изящные руки сложились в покаянном жесте, спина согнулась знаком полной покорности.

– Я явился, дабы исполнить твою волю, хай Сарайкета, – произнес человек – нет, андат Бессемянный – тоном, исполненным меда и пепла. – Повелевай же, я повинуюсь.

Хай показал, что все услышал, но в его жесте проступила еле сдерживаемая злость. Толстяк-поэт посмотрел на Маати и ткнул рядом с собой. Юноша взбежал на помост. Андат медленно, словно через силу, последовал за ним.

– Надо было дождаться меня! – сердито прошептал Хешай-кво. – Сейчас самая страда. Можно подумать, дай-кво мало учил тебя терпению.

Маати склонился в позе глубочайшей вины:

– Хешай-кво, меня ввели в заблуждение. Я подумал, что он… То есть… Мне стыдно за эту ошибку.

– Еще бы! – бросил поэт. – Заявиться как снег на голову…

– Почтенный Хешай, – прервал его хай ядовитым тоном, – понимаю, новый любимец – новая забота. Однако как ни печально вас прерывать… – Он обвел жестом тюки хлопка.

Его руки были само совершенство, а двигались они словно в танце – красноречиво, плавно и выверенно. Маати никогда прежде не видел такой грации.

Хешай-кво кратко изобразил сожаление и повернулся к красавцу – андату Бессемянному. Миг-другой они смотрели друг на друга в безмолвном диалоге. Андат полунасмешливо-полупечально скривил губы. Спина Хешая-кво взмокла и задрожала, словно от большого усилия. Наконец Бессемянный отвернулся и театрально воздел руки перед мешками хлопка.

Спустя мгновение Маати услышал слабый стук, словно с неба упала одна дождевая капля. Потом звук повторился снова и снова, и скоро в павильоне хлынул невидимый ливень. Маати присел, где стоял – за спиной поэта и хая, – и заглянул под решетку с тюками. По наборному полу рассыпáлись, подскакивая, крошечные черные зернышки. Хлопковое семя.

– Готово, – объявил Хешай-кво, и Маати поспешно встал.

Хай хлопнул в ладоши и изящно выпрямился. Его одежды струились, будто живые. На миг Маати замер, благоговейно разглядывая правителя.

Пара слуг открыла тяжелые двери и затянула низкими голосами клич, призывая торговцев и их рабочих разбирать товар. Утхайемцы заняли посты у дверей, чтобы требовать налоги и пошлины за каждый проносимый мимо тюк. Хай стоял на помосте, суровый и прекрасный, еще больше похожий на призрака или бога, нежели Бессемянный.

– Не мог меня дождаться! – повторил Хешай-кво сквозь выкрики носильщиков и торговцев. – Паршивое начало учебы. Хуже некуда!

Маати снова виновато припал к земле, но поэт – его новый наставник – уже отвернулся. Маати медленно встал, весь красный от стыда и злости. Андат уселся на краю помоста, сложив вместе бледные, как кость, ладони. Встретив взгляд мальчика, он пожал плечами и принял позу глубочайшего раскаяния. Маати так и не понял, насколько она искренна. Однако не успел он выбрать ответ, как Бессемянный улыбнулся, опустил руки и отвел взгляд.

Амат Кяан сидела у окна на втором этаже собственного дома, глядя на город в свете заката. Солнце тронуло багрецом стены Веселого квартала. Иные дома утех уже вешали вывески и фонари, блеск и сияние которых соперничали с огоньками светлячков. Продавщица фруктов ударила в колокольчик и пропела зазывную песенку. Амат Кяан втирала жгучий бальзам в колено и лодыжку – эта ежевечерняя процедура помогала унять боль. День выдался долгий, а память о размолвке с Вилсином сделала его еще дольше. Вдобавок до утра было далеко. Предстояло еще одно малоприятное дело.

Все ее годы, числом пятьдесят восемь, прошли в Сарайкете. С далекого детства ей запомнилось, как отец, напевая под нос, прял готовый хлопок в тонкую тугую нить. Давно уже они с матерью ушли из жизни. Сестра Сихет сгинула в одном из домов Веселого квартала, когда Амат было шестнадцать. Она внушала себе, что время от времени видела Сихет мельком – постаревшую, умудренную, живущую тихой жизнью. Скорее, это был самообман. Ей хотелось, чтобы с сестрой все было хорошо, но в глубине души она понимала: это только мечты. Столько лет прошло… Они должны были так или иначе встретиться.

Иногда, лежа ночью в постели, Амат думала, что всей жизнью старается искупить случившееся с сестрой. Наверное, так все и произошло: ее решение работать на торговый Дом, продвижение по невидимой лестнице власти и богатства должно было уравнять падение сестры. Однако времени с тех пор утекло много, все, у кого надо было просить прощения, умерли или пропали. Положение давало ей полную волю.

Сестер у нее не осталось, как и родителей, а женой и матерью побыть не пришлось. Она почти выпала из мира, и одиночество пришлось ей впору.

По руке Амат пополз травяной клещ, готовясь пробуравить кожу. Она поймала его, раздавила ногтями и щелчком смахнула за окно. Фонарей снаружи стало больше, и зазывалы из разных заведений выставили певиц и флейтистов, чтобы приманивать посетителей – иногда даже посетительниц – к своим дверям. По улицам расхаживали восемь мрачного вида головорезов, одетых в цвета главнейших заведений Веселого квартала. Для пьяниц еще не пришла пора, так что стражники ходили и корчили свирепые рожи только для вида. Спокойнее Веселого квартала ночью в Сарайкете не было, хотя и опаснее – тоже. Амат подозревала, что из всех городов Хайема только здесь клиенты, не боясь за свою жизнь и честь, могут безбоязненно испытывать рассудок дурман-травами, спускать деньги на кости и хет, обесценивать любовь платой. Если кого убивали, то только шлюх и публичных бойцов. Не квартал, а пленительная отрава-мечта. Для Амат – любимый и в то же время пугающий.

Осторожный стук в дверь ее не удивил. Она ждала его, хотя и без радости. Встала, опершись на палку, и спустилась по длинной витой лестнице. На двери висел засов – не от бандитов, а от пьяниц, которые могли принять ее дом за бордель. Она подняла брус и распахнула дверь.

На улице стояла, сжав губы и потупившись, Лиат Чокави, милое создание: карие глаза цвета чая с молоком, золотистая и гладкая, как яичная скорлупа, кожа. И хотя ее личико по канонам красоты было кругловато, этот недостаток искупался молодостью.

Амат Кяан подняла левую руку, приветствуя ученицу. Лиат попыталась выразить благодарность, но напряженная фигурка замерла в полупозе. Амат удержалась от вздоха и отошла, впуская