Фантастика 2025-100 - Даниэль Дессан

— Максим Григорьевич, это я написала, — с места сообщила Иришка.

— Это написала моя сестра по моей просьбе, — уточнил я. — Почерк у неё получше моего. Да и пишет она быстрее.

Максим Григорьевич хмыкнул.

— Лучше твоего, — сказал он. — С этим я согласен. Я намеревался переговорить с Ириной после урока…

Учитель посмотрел мне в глаза.

— Твоё письмо, Пиняев, едва не сорвало урок у десятого «А» класса.

Он потряс письмом, будто бы угрожающе.

— Это неправда, Максим Григорьевич, — сказал я. — Письмо не сорвало бы урок. Ведь оно же просто письмо. Мы написали его вне школы. Адресату вручили на перемене. Никакого нарушения школьной дисциплины с нашей стороны не случилось.

Я развёл руками.

Кролик вновь показал зубы и заявил:

— Формально ты прав, Пиняев. Формально…

Он взглянул на лист бумаги в своей руке и заявил:

— Признаюсь, Пиняев, не ожидал от тебя такого воровства. Уверен, что Александр Сергеевич Пушкин твой поступок бы не одобрил. Он вызвал бы тебя на дуэль. Сейчас бы ты уже стоял не здесь, а около барьера…

— Из-за Клубничкиной? — спросила Надя-большая (комсорг класса).

Максим Григорьевич прервал свою речь, удивлённо вскинул брови и переспросил:

— Что?

Тут же сказал:

— Нет. Причём здесь Клубничкина?

Он пожал плечами и добавил:

— Хотя, Александр Сергеевич любил стреляться из-за женщин. Было у него такое увлечение.

Максим Григорьевич взглянул на меня.

— Пиняев, ты бы пошёл на дуэль с Пушкиным? — спросил он. — На пистолетах. С двадцать шагов…

— Не пошёл бы, Максим Григорьевич.

— Почему?

— Не вижу достойного повода.

— Серьёзно? — удивился учитель литературы. — А чем не повод вот это?

Он показал сперва мне, а потом и всему классу письмо.

Мне показалось, что ещё ни разу в моём присутствии ученики десятого «Б» класса не слушали учителя литературы с таким интересом.

— Презабавнейшее сочинение, — сказал Максим Григорьевич. — У меня руки чесались озвучить его коллегам в учительской. Но я не поддался соблазну. Решил, что сперва получу разрешение на публичное чтение у его автора. Точнее, у соавтора.

Учитель блеснул зубами.

— Раз уж ты, Пиняев, сам упомянул о письме, поэтому спрошу разрешение у тебя сейчас.

Максим Григорьевич взглянул сперва на Иришку, а затем на меня.

Я пожал плечами.

Сказал:

— Читайте на здоровье. Кому хотите. Нам не жалко. Только уточните, что это письмо написал я.

— Обязательно уточню, Пиняев. Не сомневайся. Страна должна знать своих героев.

Кролик улыбнулся.

У меня за спиной прозвучали смешки.

— А что в этом письме, Максим Григорьевич? — спросила Надя Веретенникова. — Нам тоже интересно!

Учитель тряхнул письмом и поинтересовался:

— Пиняев, не возражаешь, если я порадую твоим творчеством товарищей будущих выпускников?

Я развёл руками.

Максим Григорьевич кивнул, развернул тетрадный лист, обвёл взглядом притихший класс.

— Дорогая Светочка… — прочёл он.

* * *

«Дорогая Светочка!

Я предчувствую: ты расстроишься, когда я открою тебе свою тайну. Вспомнишь обо мне с презрением. Задумаешься над тем, с какой целью я написал тебе это письмо. Возможно, посмеёшься надо мной.

Я сдерживал вспыхнувшие в моей душе чувства с нашей самой первой встречи. Ещё тогда я рассмотрел твою красоту и твою нежную натуру. Но постеснялся сразу с тобой поговорить. Потерял много времени.

Я понял, что между нами много препятствий. Я стал жертвой несчастной судьбы. Оторвал сердце от всего, что мне было дорого, и, будучи одиноким, думал, что свобода и покой заменят счастье.

Как же я ошибался! Как же я теперь наказан!

Теперь я понял, что находиться рядом с тобой, видеть тебя каждую минуту — это истинное счастье! Сейчас у меня такого счастья нет. Я тенью следую за тобой. Любуюсь твоей улыбкой, твоими глазами. Слушаю твой голос.

Проходит день за днём. Жизнь стремительно проносится мимо. А мы всё ещё не вместе. Я знаю, что срок моей жизни ограничен. Но трачу его на бесполезные занятия. Вместо того, чтобы быть рядом с тобой.

Я опасаюсь, что в моём признании ты увидишь хитрость и презрение. Представляю, как ты возмутишься. Но если бы ты только знала, как я измучен жаждою любви! Как я устал претворяться счастливым!‥

Но разве возможно счастье, если ты не рядом со мной? Я часто смотрю на тебя и представляю, как сжимаю тебя в своих объятиях. Как признаюсь тебе в любви — многословно, в красивых выражениях.

Но вместо признаний я лишь дарю тебе холодные улыбки. Притворяюсь спокойным. Веду с тобой беседы. Хотя при этом желаю застонать от боли и от разрывающего мне душу нестерпимого горя.

Нет!

Такое не может больше продолжаться. Я теперь не буду противиться своим чувствам: сил на это у меня попросту не осталось. Я решил: будь, что будет! Теперь я в твоей власти. Жду твоего решения».

* * *

— … Жду твоего решения, — прочёл Максим Григорьевич.

Он опустил руку с письмом, посмотрел на притихших школьников.

— Письмо без подписи, — сообщил он.

По классу прокатились девичьи вздохи.

Учитель взглянул на меня, хмыкнул и добавил:

— Я рад, Пиняев, что ты хоть подпись свою под этим сочинением не поставил. Пощадил мои нервы. Большое тебе спасибо от поклонника русской классики.

Максим Григорьевич взмахнул рукой — изобразил реверанс.

Он снова потряс рукой и спросил:

— Пиняев, ты объяснишь мне, что это?

— Предполагалось, что это признание в любви, Максим Григорьевич, — сказал я.

— Ну, так признался бы своими словами! Что тебе помешало? Описал бы свои чувства…

— Сложно описать то, чего нет, Максим Григорьевич.

— Поэтому ты позаимствовал признание у Пушкина?

— Пушкин в таких делах превосходно разбирался, — сказал я. — Неплохо ведь получилось! Вы так не считаете?

Максим Григорьевич хмыкнул.

— Да, получилось презабавно, — согласился он. — Но зачем ты писал о том, чего нет? Какой в этом смысл?

Учитель развёл руками.

— В качестве эксперимента, — сказал я.

Максим Григорьевич поправил дужку очков.

— Ну-ка, ну-ка, — произнёс он. — Просвети нас о сути твоего эксперимента. Не сомневаюсь, товарищам будущим выпускникам тоже интересно узнать о нём подробнее, как и мне.

Я улыбнулся, дёрнул плечом.

— Вчера случилось некое событие… — начал я.

— Клубничкина приходила, — уточнила Надя-большая.

В классе, будто шум ветра, прозвучали шепотки.

—