Эфиоп, или Последний из КГБ - Борис Гедальевич Штерн

генерала абстрактной фигурой, литературным архетипом, который олицетворял в былинах плохие стороны русского характера. Генерал Акимушкин приносит Сашку свои искренние извинения.

«Какой уж тут литературный архетип! — отвечал Гайдамака. — Перед вами живой человек из плоти и крови, во всех столетиях из-за вашей статьи вынужденный доказывать свою порядочность».

«Но верьте мне, Командир, — я пользовался точными текстами русских летописей, былин и песен!»

Генерал Акимушкин приложил руку к сердцу, но Гайдамака строго ответил:

«Тексты извращены поздними вставками и исправлениями. Мой исторический образ извращен. Ваших извинений я не принимаю!»

«В таком случае за вами остается право бросить мне перчатку в лицо».

Перчатка космического скафандра — Василий повесил его на вешалке в прихожей рядом с генеральской шубой — была чересчур тяжела, к тому же ее пришлось бы отвинчивать от рукава.

«Надеюсь, вы не сочтете меня трусом? — продолжал генерал. — Для меня было бы честью погибнуть на дуэли от руки третьего русского богатыря».

«Но сначала мы выпьем», — примирительно отвечал Гайдамака, потому что в дверях появился Василий с большой плетеной корзиной; он уже успел обскакать пол-Москвы и заплатить сто рублей за четыре штофа водки — Гайдамаку с генералом Акимушкиным это не удивило, наоборот, было бы удивительно, если бы ночью на Руси сообразительный человек не нашел выпивки. При появлении Василия Гайдамакина кочерга, стоявшая в углу, вдруг ожила и стала тихо пощелкивать. Василий с испугом, генерал с удивлением, а Гайдамака с интересом обратили на кочергу внимание; но только один Гайдамака понял, что прут, подвернувшийся ему под руку в квартире космонавта Рюмина (какая прекрасная русская фамилия!), оказался обыкновенным счетчиком Фрейда—Гейгера. Его сигнализация была для Гайдамаки пока непонятна. Откуда бы здесь, посреди Арбата, взяться квантам эрос-энергии? Возможно, Маргаритка с Черчиллем где-то здесь крутятся?

Василий накрыл на стол и ушел досыпать, неодобрительно поглядывая на кочергу, генерал из врожденной деликатности ничего не спросил и вскоре привык к тиканью кочерги. Они выпили мировую. Генерал-аншеф прослезился и опять закричал:

«Сашко! Тащи аккордеон! Будем завтракать!»

Явился Сашко без аккордеона, показал генералу дулю и сказал:

«А вот хрен я тебе буду петь».

У генерала Акимушкина отвалилась челюсть, но Гайдамака захохотал и опять заступился за хлопчика:

«Отпусти его».

«Иди», — сказал генерал.

«Нет, — сказал Гайдамака. — Отпусти его на волю вольную!»

«Куда? Ага, понял! — сказал генерал. — Слышал, Сашко? Такой гость за тебя просит! Целуй ему руку! Иди! Свободен! Завтра подпишу тебе вольную».

«Куда „иди“, какой „свободен“? — заплакал хлопчик. — Куда я пойду?»

Генерал с Гайдамакой переглянулись.

«Иди спать», — сказал Гайдамака.

Наконец сели завтракать. Завтрак оказался холодным вчерашним ужином, водка была препаршивой, но только до третьей стопки, зато беседа после этой стопки превратилась в настоящую русскую беседу. Они отправились: генерал в лес, Гайдамака по дрова, ни один трезвый человек не смог бы их понять, зато они друг друга понимали отлично. Генерал принадлежал к партии славянофилов — в отличие от Гайдамаки, межпространственного космополита. Костюм отставного генерала был национальным, мебель в доме отечественная, чувства в душе православные, мысли в голове великорусские, а борода — вызовом общественному мнению.

«Борода есть часть русской одежды, — объяснял генерал Акимушкин. — Я первый вышел в таком виде на улицу. Эффект был потрясающий. Меня приняли за турка. В ответ царюга издал циркуляр о запрещении для дворянства бороды и русского платья, а меня вызвали в Третье отделение и взяли расписку о непоявлении в бороде на улице. Сам граф Орлов сказал мне, что „борода есть вывеска особого рода мыслей“! — Акимушкин икнул, прикрывшись рукой, а трость Гайдамаки будто взбесилась, но потом опять спокойно защелкала.

«Правильно твой царь сделал, — отвечал Гайдамака, — Кто сегодня у нас царем?… Николай Палкович Первый? Правильно. Если хочешь знать, Коля, эти твои сапоги, зипуны и мурмолки никогда в природе не существовали. Это ты все придумал».

«А во что на Руси одевались?» — спросил пораженный генерал.

«А кто во что горазд. Кто в сапоги, а кто в зипуны. Что у кого было, то и надевали. Все шло в ход. Все носили и не жаловались. Летом ходили в портах и в лаптях, зимой в тулупах. В гимнастерках ходили и в шинелях, в фуфайках и в валенках. В итальянских болоньях. В рваных джинсах. Женщины одевались лучше мужчин. Нищие во все времена ходили в ру-би-ще! А богатые — в шелках и соболях. Главное, брат, в чистом ходить, а не в национальном. Скажем, появился ты в своей национальной мурмолке на улице, а там на тебя глазеют инородные кепки, шляпы да фуражки и думают: „Это что за турок такой?“ Национальное, брат, нe то, что прежде было, а то, что сейчас носят».

«А Илья Муромец в чем ходил?» — поинтересовался генерал.

«В военном».

«Точно! — обрадовался генерал. — А водка, к примеру, какая была?»

«Хорошая. Травили нашего брата хорошей водкой во все времена и во всех Русях — и в Киевской, и в Московской, и РСФСР».

«Даже при Владимире Ясном Солнышке?» — умилился генерал.

«При нем — в особенности».

Трость продолжала щелкать в углу. Гайдамака направился в угол гостиной и дыхнул на нее. Счетчик Гейгера заливисто зачирикал, как стая воробьев. Черчилль с Маргариткой были где-то недалеко.

«Как я понимаю, вы, генерал, принадлежите к партии славянофилов?» — спросил Гайдамака.

«Славянолюбов, — поправил Акимушкин, — Партия — сильно сказано, Командир. Течение».

«Славян, значит, любите? А как считаете, трактирщик, продавший эту водку, славянин или какой другой национальности?»

«Какой?»

«Ну, не знаю… жид, армянин или грек, которые Россию спаивают».

«Вряд ли, — буркнул генерал. — Наш, кровный, Держиморда. А что с водкой-то?»

«А то, что она мечена бесовской печатью!» — Гайдамака приблизил дозиметр к штофу, и тот в ярости затарахтел.

«Ах ты, черт! — воскликнул Николай Николаевич. — Василий!»

Пришел Василий.

«Где водку брал?»

«А зачем вам знать, барин?»

«Водка отравлена!»

«Свят, свят, свят… У будочника!»

«Где это?»

«У Кузнецкого моста».

«А говорил, что пол-Москвы обскакал! Шубу! А Командиру его… э… одежду!»

«Скафандр», — подсказал Гайдамака.

«Выпьем на коня», — сказал Акимушкин.

«Так отравлена ж!» — ужаснулся Василий, волоча скафандр.

Николай Николаевич отмахнулся, поморщился, налил всем, все выпили, и они поскакали через всю Москву — впрочем, не поскакали, а пошли пешком, потому что Василий только начал будить лошадь и запрягать коляску и обещал догнать их в дороге. В морозном воздухе пахло купидонами, Гайдамака чувствовал присутствие Черчилля и Маргаритки.

ГЛАВА 17.

ПЕРВЫЙ ЛЕВ У ПОДНОЖЬЯ

КИЛИМАНДЖАРО

В Ялте чудесная погода, вот только идет дождь, грязно, противно, и