Костяные корабли - Р. Дж. Баркер

И по мере того как все больше членов команды толкало колесо, вплетая свои голоса в песню, оно пришло в движение. Джорон чувствовал знакомую мелодию у себя внутри, вспомнил прежнюю радость, которую она дарила, но сейчас не мог петь, ведь он был офицером, а кроме того, лишился этого дара после гибели отца. Кость трещала под слоем сланца на палубе, Джорон чувствовал, что корабль слегка кренится в сторону берега, когда вес стоп-камня начал перемещаться с морского дна наверх. Кость жаловалась, стонала и содрогалась, а потом Джорон ощутил то же, что и все, кто находился на борту, и понял это, потому что воздух наполнился возбуждением. Каким-то совершенно непредсказуемым образом создалось впечатление, что корабль у него под ногами пробудился от подобного смерти сна, словно вдруг стал живым.

– Камень поднимается! – раздался крик с кормы корабля.

Дитя палубы направил огромный камень в специальное место у борта и закрепил его там. А потом ноги ударили по палубе – женщины и мужчины побежали к огромным центральным дугам позвоночника, стали подниматься вверх по веревкам и лестницам, по балкам, к крыльям корабля, готовым принять ветер. Готовым к полету по морю.

Гребцы у клюва старались изо всех сил, корабль слегка подрагивал, но оставался на месте. Казалось, люди сражаются с мощным течением, а их мышцы и пот бросают вызов тяжелым мертвым костям «Дитя приливов». Затем вода вздохнула у бортов, корабль сдвинулся, поддавшись напору весел, и раздался оглушительный крик. Даже Джорон, мрачный и обиженный Джорон, ощутил удовлетворение от маленькой победы разума и мышц над пассивной материей и жестокой водой. На корме Миас взялась за огромное весло, руль «Дитя приливов», оставшийся на носу Джорон принялся криками указывать гребцам направление, и огромный корабль двинулся к клетке с бакеном, колокол которого скорбно звонил у входа в бухту.

Клетка представляла собой набор из нескольких изогнутых металлических арок, установленных вокруг плавучей платформы для защиты находившегося внутри колокола, и на нем Джорон уже видел силуэт последнего члена команды «Дитя приливов», говорящего-с-ветром. Джорон содрогнулся. Всякий, кто сохранял здравый смысл, не хотел иметь с ветрогоном ничего общего. Но с другой стороны, они в нем нуждались. Существо могло, до некоторой степени, контролировать то, что являлось самым важным для любого дитя палубы – ветер.

Он сидел на бакене, и его худое, сгорбленное тело чуждого существа скрывали рваные одеяния, спадавшие почти до самой воды. Его одежда, несмотря на свою длину, была слишком тонкой, чтобы приглушить звон раскачивавшегося на волнах колокола – здесь морские течения сходились со стоячими водами бухты. Ветрогон скорчился и, не шевелясь, застыл на месте, но именно его противоестественная неподвижность приковывала взгляд, и не обратить на него внимания не было никакой возможности.

Бакен раскачивался на волнах, но говорящий-с-ветром напоминал скалу и, казалось, парил над своим насестом. И чем ближе «Дитя приливов» к нему подходил, тем лучше удавалось его разглядеть: грязь на когда-то белом одеянии, яркие цвета маски из листьев, закрывавшей впадины, где прежде были глаза, хищный изгиб острого клюва. Одежды скрывали не имевшее ничего общего с человеческим тело – ноги с тремя пальцами и острыми когтями, сморщенная розовая кожа, обтягивавшая хрупкие кости, из которой торчали черенки сломанных перьев. Джорон не знал, почему ветрогоны теряют оперение, но догадывался, что причина в их жизни в грязи. На любом корабле говорящий-с-ветром становился источником вшей и прочих кусачих существ, о чем было известно всем детям палубы.

Голова необычного существа пошевелилась, получилось короткое и резкое движение, за которым не мог уследить человеческий глаз. Только что она скрывалась во впадине между плечами, и вот уже ветрогон смотрит на корабль, на Джорона, как если бы его размышления привлекли к нему внимание говорящего-с-ветром. Каждый гребок весла приближал корабль к бакену, но невидимый взгляд ни разу не дрогнул. Нарисованные на маске глаза, представлявшие Скирит Буревестника, бога всего сущего, не оставляли его, и Джорон чувствовал их, как укор: Посадили меня сюда. Оставили меня на этой штуке. Не обеспечили ни малейших удобств.