Тайна рода Загорских - Алёна Токарева

подарю тебе ночь, а наутро умрёшь. Ещё согласия спросила. И он сам пошёл на это. Так что всё по договору. Ну, была слабая надежда, что Дашенька его полюбит и помилует. Но кто он такой, чтобы об этом мечтать? Хотя она ведь его любила — пусть часок-другой, но любила! Нутром это чувствовал, всей своей душой. И был счастлив, несмотря ни на что. А теперь надо покориться судьбе. Только матушку жаль, она-то ни в чём не виновата…

Не ведал Ярослав, что Дарья Сергеевна в тот момент прильнула к окну в дальней комнате усадьбы, откуда хорошо просматривался задний двор, и из-за задёрнутой портьеры взирала на него. Впервые в жизни при казни крепостного в ней шевельнулась жалость, и она этому очень удивилась. «Это же вещь, моя собственность, бессловесная тварь, а я переживаю… — невольно подумалось ей. — Но всё-таки как хорошо любил меня Ярослав-Ярославушка! Никто так не любил. А теперь он умрёт. Может, отменить казнь? Только одно моё слово — и он останется в живых и будет любить меня снова и снова…»

Дарья Сергеевна отпрянула от окна и в смятении прошлась по комнате. «Нет, нельзя, плохо это, неправильно… Всех крестьян согнали, чтобы другим неповадно было перечить барской воле, а тут казнь отменят… Ну и что? Может, наоборот, скажут — какая добрая барыня, ещё и благодарить начнут… Лукерья уж точно станет мне руки целовать… Нет, нельзя — и точка! Негоже решения свои отменять — бояться перестанут, а там и до смуты недалеко…»

Так подумала барыня и, спешно покинув дальнюю комнату, отправилась к себе — предстояло ещё переговорить с управляющим, а потом отдать кое-какие распоряжения, ведь к вечеру она ожидала гостей.

— Ну, болезный, пора… — глухим голосом проговорил Никифор.

До последней минуты он надеялся на какое-то чудо — вдруг барыня передумает, или случится ещё что-нибудь, и останется в живых ни в чём не повинная душа. «Старею, выходит, раз жалею… — вдруг подумалось ему. — А, может, просто к парнишке душой прикипел…»

— Начинай! — махнул рукой Никифор и отошёл, стараясь смотреть в сторону.

Ярослава привязали к столбу, и рослый крепкий мужик, которому не впервой было чинить подобную расправу, занёс над ним плеть. Она просвистела в воздухе и с отвратительным чавкающим звуком опустилась на спину парня. Тот не издал ни звука, лишь инстинктивно дёрнулся. Далее удары посыпались один за другим — жестокие и страшные, ведь было приказано действовать в полную силу, до последнего вздоха наказуемого. Они рвали тело в клочья. Первого мужика сменил другой, и экзекуция продолжилась. Ярослав сначала терпел стиснув зубы, потом начал глухо стонать, а через некоторое время затих.

— Всё, что ли? — деловито спросил один палач другого.

— Да вроде ещё дышит… — проговорил тот, приблизившись к парню.

И вновь посыпались удары. Крестьяне молча взирали на происходящее — мужики исподлобья, женщины с затаённым ужасом в глазах, старики беззвучно вытирая слёзы, и лишь время от времени раздавался плач детишек, но на них шикали испуганные матери, так как роптать и выражать свои эмоции по поводу происходящего было строго запрещено. А то, не ровён час, сам окажешься виноватым.

Свист плетей прекратился лишь тогда, когда Ярослав окончательно и навечно затих. Палачи вытерли пот со лба, ведь солнце находилось в зените, а им на жаре пришлось изрядно потрудиться.

— Расходитесь… — хриплым голосом велел собравшимся Никифор, когда понял, что дело сделано.

Всё это время он стоял поодаль и старательно отводил взгляд от места казни. Была бы его воля, он бы совсем ушёл, но не мог, так как обязан был присутствовать.

Лукерья на конюшне пришла в сознание, но чувствовала себя настолько слабой, что не могла и пальцем пошевелить. Израненная спина причиняла дикую боль.

— Ярославушку порют… — прошептала она. — Сердцем чую…

И снова потеряла сознание.

…У Даши от увиденного в горле застыл немой крик. Она бы и закричала, если бы только могла. Но, увы, ей оставалось лишь быть немым свидетелем этих ужасов, которые в те времена, похоже, таковыми не считались. «Бедный, бедный парень… — мысленно приговаривала она. — За что? Почему? А несчастная Лукерья, что с ней будет? Как же я ненавижу эту суку Дарью Сергеевну, хоть она и моя родственница! Задушила бы собственными руками!» Ну, восклицать Даша могла сколько угодно, а «фильм ужасов» шёл своим чередом…

Деревенским было велено оттащить домой полуживую Лукерью — авось, оклемается. А мёртвого Ярослава отвязали от столба и сбросили на руки тем же деревенским — хоронить.

— Пусть мать попрощается… — пряча глаза, проговорил Никифор.

Мужики молча приняли обе ноши, и процессия двинулась по пыльной дороге в сторону деревни.

Уже в избе Лукерью аккуратно опустили на кровать лицом вниз, и соседская баба по имени Прасковья осталась за ней ходить. А тело Ярослава положили на стол — его надо было обмыть и подготовить к погребению. Этим занялись две другие бабы.

— Ты поплачь, Лукерьюшка… — жалостливо посоветовала Прасковья, смазывая лечебным снадобьем спину несчастной матери, которая пришла в себя. — Легче будет…

— Легче мне уже не будет… — глухо проговорила та. — Сыночек мой единственный, кровиночка моя… Почто с ним так?

— Видно, барыню прогневал… — обречённо предположила Прасковья.

— Змеюка она подколодная! — вдруг зло и отчётливо произнесла Лукерья. — Потешилась с сыночком моим и убила…

Бабы замерли. Никогда они не слышали от доброй и улыбчивой соседки подобных слов. Несмотря на боль, глаза той загорелись отчаянной решимостью.

— Что ты, что ты, Лукерья… — испуганно зашептала Прасковья. — Да неужто можно говорить такое? Ещё кто прознает… Бабоньки, она, наверное, от горя рассудком помутилась…

Глава 8

Лукерья посмотрела на Прасковью долгим немигающим взглядом, но ничего не сказала.

— Спи, болезная… — со слезой в голосе проговорила Прасковья. — Бог даст, оклемаешься…

Лукерья закрыла глаза и задремала. Бабы решили, что страдалица покорилась судьбе. А куда деваться? Доля их такая холопская. Барыня — хочет казнит, хочет милует. И никак иначе.

— Ну, так-то лучше… — тихо сказала Прасковья, и остальные покивали в знак согласия.

Но никто не мог даже предположить, какой ураган бушевал в груди несчастной Лукерьи. Они-то не могли, а Даша, наблюдавшая за происходящим, без труда читала её мысли, ведь в состоянии транса это оказалось несложно. «Берегись, барыня-змеюка, — думала крестьянка. — Отольются тебе мои слёзы… Жива