Былины Окоротья - Егор Андреев

разбойничьей шайки. Стрелой пролетев между клетей и изб, качнув набат на каланче, ветер с воем залетел на холм с детинцем. Играючи сорвав со шпиля повалуши раздвоенный алый стяг с вышитым на нем ястребом, он, комкая, унес его в беспокойные курящиеся тучи.

Довольные подношением грозовые великаны приветствовали его, прорезав окоем изломанным расколом молнии. Ярко-белая вспышка на миг превратила реальность в игру света и теней, в скопление неясных силуэтов с острыми краями. За отблеском тут же грохнул гром. Да так, что эхо загуляло по колодцам, а в окнах бояр задребезжали стекла. Перепуганные горожане выглядывали на улицу, чтобы убедиться в том, что Перун не спустился в своей колеснице на грешную землю для последней битвы. Или, того хуже, в городе не начался пожар. Перепуганные дети, зарывшись в теплые объятья матерей, не осмеливались даже плакать.

Стихия, проведя впечатляющую прелюдию, перешла к не менее эффектному основному действу. Стремясь показать ничтожным смертным свою силу, гроза ревела и стенала. Сотрясая воздух, беспрестанно пронзая его яркими сполохами, она, словно раненое чудовище, билась в агонии и разрушала все вокруг. Качаясь на волнах, стонали струги и ладьи, ударяясь бортами о причал. Глухо пел детинец. В домах громогласно выбивали дробь запертые ставни. Казалось, конец мира близок.

Наконец ветер поутих, и капризно одутловатые лица туч расплакались, омывая грешную землю шумным ливнем. Хлещущие с небес струи слез избивали город брызжущими батогами. За несколько минут на улицах и во дворах образовались кипящие от капель лужи. Еще мгновение, и они слились в единые мутные потоки, устремившиеся к вспененной свинцово-сизой поверхности Ижены. Будто маленькие дети, ищущие материнской ласки, ручьи вливались в реку, чтобы безвозвратно раствориться, сгинуть, затерявшись в ее неторопливых водах. Раскаты грома, теперь уже не такие оглушительные, напоминали надсадный мокрый кашель старика.

Дождь перестал идти далеко за полночь. К тому времени он уже растерял все свои силы, напоминая о недавнем буйстве лишь негромким шелестом капель, легким касанием щекотавших мокрую листву. Темный облачный покров, в последние несколько часов стягивавший небо, расступился. В образовавшейся прорехе показался блин луны. Как только голубоватые лучи упали на землю, холмы и лес зажглись безумным миллиардом серебристых бусин. Сверкающие жемчужины висели на ветках и хвое, пойманные в ловушки лохматых кедровых лап. Это дождевые капли заиграли отраженным светом. Мнилось, будто небесный свод рухнул на земную твердь. Город и окружающие его предместья в мгновение ока превратились в продолжение безбрежного вселенского пространства. Мрачной негостеприимной бездны, вобравшей в себя звезды из бескрайней пустоты.

До рассвета оставалось всего несколько часов.

Глава 2

Путь-дорога

Из Колокшиных ворот

Ранним утром Марь-город заволокло туманом. Густая дымка выползла из прорех в черной предрассветной стене леса и застелилась по сырой земле. Хватаясь ватными щупальцами за кочки, кипенная поволока в считаные минуты добралась до городских стен, сбежавшим молоком перевалила через бревенчатые прясла и выплеснулась на сонные, пустые улицы. Дыша влагой, туман разлился меж домов и площадей. Повиснув в воздухе, белая пелена заставила мир поблекнуть, растерять яркие краски. Марь-город словно упаковали в ящик из мутного стекла.

Разрывая тишину, где-то на слободском подворье пропел первый петух. Забрехала псина. Со стороны Ижены послышался одинокий натужный скрип весел в уключинах. Это ставившие на ночь сети и вирши рыбаки возвращались домой с утренним уловом, слишком продрогшие, чтобы вести задушевные беседы. К тому же всем известно, что на рыбалке говор лишь помеха. Рыба любит тишину, так что марьгородские кочетники не славились болтливостью.

В отличие от Пантелея.

– Э-а-а-ах, – зевнул десятник, хрустнув челюстью. – До чего спать хоца. Прям мочи нету. И пошто выходим во такую рань? Подождали б еще парочку часов – глядишь, и землица бы просохла, и мга осела. Ща по знобкой по траве шагать – токмо портки мочить. Прав я, Видогост?

Второй десятник, катающий во рту стебелек травинки, смерил Пантелея угрюмым взглядом.

– Не маво ума дело, пошто с ранья выходим. Видно, надобность такая. Я человек служивый, приказали – исполняю, своими советами воеводу не замаю, да и тебе не советую. К тому ж еще часок-другой – и на большаке народу будет немерено.

– Ты чаво такой смурной? – удивился грубости Видогоста Пантелей. – Али Тешка снова не дала? Все никак не уломаешь кралю? Опять твои гостинцы из окна в грязь швыранула?

– Дурак ты, Пантюха. В богадельню бы тебя, да токмо даже туда таких скудоумых не берут.

– Может, и так, как знать, – ощерился Пантелей, показав из-под вислых усов неровные желтые зубы, затем хитро добавил: – Токмо это не я по девке-вертихвостке сохну. Не я все жалование на кружева да пряники спускаю, вместо того чтоб возле сеновала строптивицу прижать да хорошенечко пошуровать под подолом. Глядишь, и перестанет упрямиться голуба.

Видогост в ответ не сказал ни слова. Выплюнув травинку, десятник раздраженно тряхнул головой с длинными, до плеч, локонами и направился к остальным кметам. Гриди, кто сидя на рубленном для стройки камне, а кто просто на перевернутых щитах, тихо переговаривались друг с другом. Слова, роняемые воинами, быстро исчезали, тая в промозглом сизом воздухе. Рядом с людьми, привязанные к вбитым в землю колышкам, скучали два навьюченных мокрых от росы осла.

Пантелей, озорно глядя в спину удаляющемуся Видогосту, бесстыже захохотал.

– Ты ей не подарки – ты ей елдак свой покажи. Может, она тебя с твоими кудрями за девку принимает, – крикнул он вдогонку десятнику, не переставая ржать.

Раздосадованный Видогост подошел к своей десятке. Прикрикнул на людей, почем зря подняв их и заставив построиться для смотра. Рядник понимал, что ведет себя как капризная старуха, но поделать ничего не мог. Вчерашняя размолвка с Тешей и насмешки Пантелея вывели его из себя.

Пройдя вдоль строя дружины, Видогост придирчиво осмотрел каждого воина. Не найдя причины для укора, он почувствовал себя несколько лучше. Ряднику даже показалось, что свербящее раздражение ушло, а предстоящая рутина марша и вовсе должна была сгладить последствия скверного утра. Но приказа выступать все не поступало, и ожидание становилось утомительным. Бездействие изматывало.

Оставив шеренгу ратников, Видогост направился к смутно видневшейся кладке Колокшиных ворот. Там под настилом на строительных лесах, возле корзин с известью и сваленных в груды обтесанных валунов, расположились шестеро. Ближе всех стояли воевода Всеволод Никитич и молодой княжич Петр. Сын Ярополка отчаянно зевал и тер глаза, пытаясь прогнать остатки сна. Недалеко от них мялся и ковырял в ухе какой-то неопрятный мужик с заскорузлой бородой, от которого за версту несло сивухой.