По праву сильного - Дмитрий Лифановский

по льду, смешиваясь с вечерним туманом. Тела уложили рядами. Наших ближе к центру, на чистые холщовые полотна, с оружием у пояса или на груди. Имперцев — по краям, без почестей, но и без надругательств. Смерть уравняла всех.

Радомира, облаченная в черные, вышитые серебряными нитями погребальные ризы, обходила пока еще не разожженный костер медленно, мерно ударяя посохом, увенчанным вороньим черепом, по льду и посыпая тела сушеными травами — полынью, чертополохом, беленой. Голос жрицы, усиленный магией, звучал низко и пронзительно, разносясь над рекой:

— Морена-Матушка! Владычица Тьмы, Хранительница Навьих троп! Прими души воинов, павших в честном бою! Одних — в светлые чертоги Сварога, под сень Перунову! Других — в поля Элизиума, к тенистым берегам Стикса! Отпусти боль, сними оковы гнева! Да обретут покой в обителях, уготованных им Богами их веры! Славим Тя, Великая! Веду души Твоей волей! Навий путь им укажи!

После этих слов, мы с Рогнедой, вскинув руки, пустили в кострище две волны огня, встретившись посередине, ярким пламенем они рванулись к небу. И тут же занялись, затрещали ветви, а следом взялись и толстые плашки.

Дым костра клубился, принимая причудливые формы — то воронье крыло, то конская голова, то лик самой Смерти. Воздух звенел от напряжения, наливаясь могучей, беспощадной и безразличной силой. Боги внимали. Чувствовались тяжелые холодные взоры Мораны и Хель, мелькали отсветы иных сил — грозного Перуна, мудрого Велеса для новгородцев, далекого Одина для ушкуйников-норманнов, мелькнул даже смутный отблеск силы Аида. Они приходили за своими.

Я стоял во главе своих уцелевших воинов. Рядом неподвижной статуей с холодным, жестким взглядом застыла Рогнеда. Стрежень, Щербатый, Кайсар с лесовиками, люди Радомиры — ушкуйники, контрабандисты, ополченцы с обожженными лицами и пустыми глазами. Все мы были связаны теперь не только общей победой, но и общей скорбью, общей кровью, пролитой здесь.

Когда последнее заклинание Радомиры отзвучало, и жрица склонила голову, наступила тишина. Только треск огня и шелест ветра, гуляющего по высушенным недавней зимней стужей, вросшим в прибрежный лед зарослям камыша. А потом из толпы вышел старый ушкуйник с дудкой-жалейкой. Заскрипел тростник, завыл протяжно, жалобно, поднимаясь над рекой, — плач по павшим. За ним подхватил другой, с гуслями. Струны зазвенели, как ледяные капли.

И тогда во мне что-то сорвалось. Горечь, ярость, скорбь — все смешалось в единый порыв. Я шагнул вперед, к самому краю льда, перед пылающим костром. Бросил на снег плащ. И начал плясать. Это не было мгновенным спонтанным порывом, пробужденным мистикой ритуала или продуманным поступком, призванным завоевать сердца воинов. Это была неудержимая потребность, древняя, как само человечество, выплеснуть жуть смерти в диком, безумном, безудержном танце жизни на речном берегу,

Топот сапог по подмерзшей, смешанной с серым снегом грязи — мерный, как биение сердца. Взмахи рук — широкие, рубящие воздух, словно мечом. Повороты, присядки, удары каблуком, с треском ломающие еще не успевший растаять ледок.

Люди замерли, глядя на меня. А потом, тряхнув сизой шевелюрой, за мной двинулся Стрежень. Грузный, кряжистый, он влился в ритм, его топот был тяжелее, но так же яростен. За ним — Щербатый, оскалив беззубый рот в густом зверином рыке, закрутился волчком. Потом Кайсар, отбросив лук, закружился, переваливаясь, как медведь. И вот уже задвигались, сначала неуверенно, потом все смелее, ополченцы — мужики с мозолистыми руками, юнцы с еще пухлыми щеками, сухие, как степной ковыль, но еще твердо держащие в руках оружие старики. Они плясали как умели, как плясали из века в век их деды на тризнах. Вот вскинула голову Рогнеда, глаза ее вспыхнули и она, с диким, воинственным визгом, вписалась в круг. Движения княжны резки, точны, полны неукротимой силы Валькирии, но в них была и своя, славянская, плавная ярость.

Мы плясали. Все вместе. Аристократы и простолюдины, ушкуйники и княжеские солдаты, охотники и крестьяне — все слились в едином ритме, в едином порыве перед лицом общего горя и общей победы. Чувство единения накрыло меня, как теплая волна. Кровь стучала в висках в такт топоту, дыхание слилось в единый гул. Мы были живы. Мы выстояли. Мы помним. И будем помнить.

Но вместе с этим единением, сквозь дым костра и ритм пляски, я вновь ощутил их присутствие. Тяжелое, властное, любопытствующее. Взгляды Богов, не ушедших после обряда. Хель, Морана, Перун, Один, Велес… Они наблюдали. Они вмешивались, питаясь нашей энергией. Их холодная, отстраненная воля витала в воздухе, их шепот пробивался сквозь шум крови в ушах. Обещания силы, намеки на судьбу, шелест крыльев воронья — вестников.

Нет! Яркая вспышка гнева прожгла мое тело янтарной искрой, взмыв в темнеющее небо. Я не пешка в ваших играх и никогда не буду ей! Я уже прошел это. Эта «помощь» — лишь аванс, за который потом потребуют сполна, вывернув душу наизнанку. Проклятие бессмертия — и так достаточно тяжелая ноша без их «милостей». Ярл Пограничья справится сам!

Я резко остановился, прервав пляску на самом пике. Поднял сжатый кулак к небу, к багровому зареву заката, скрывающему божественных зрителей.

— Слышите⁈ — мой голос, сорванный, но полный стальной воли, грохнул над рекой, заглушив на миг и жалобу жалейки и треск костра. — Хватит! Надзирать! Мы справились сами! Мы оплатили свою победу кровью! Не нужны нам ваши подсказки, ваши шепотки! Убирайтесь! И не лезьте без крайней нужды в дела Пограничья! Ваша «помощь» всегда сулит лишь новые беды! Уходите!

Тишина повисла, гулкая и напряженная. Воины замерли, смотря на меня с суеверным страхом и… пониманием. Даже Радомира прикрыла глаза, кивнув — она знала цену вниманию Богов. Чувство давления, присутствия, дрогнуло. Стало тоньше, отстраненнее, будто наблюдатели отступили на шаг, но не исчезли. Но даже этого хватило, чтобы почувствовать освобождение.

Я опустил руку. Восхищенный вдох пронесся по толпе. Музыка заиграла снова, но уже тише, задумчивее. Тризна началась. Караваи преломились, чарки с горькой брагой и крепкой водкой поднялись за упокой и за здравие живых. Я выпил свою чарку до дна — за павших, за их несостоявшееся будущее. Горечь хмеля смешалась с горечью во рту. Потом поднял вторую — за Рогнеду, стоящую рядом, за ее возвращение к жизни в бою. Она чокнулась со мной, ее глаза в отблесках костра горели пониманием и чем-то еще, глубоким и теплым.

— Хватит на сегодня, — сказал я ей тихо, голос внезапно охрип. Усталость, настоящая, костная, навалилась на тело ватной обволакивающей тяжестью, — Пойдем.

Она лишь кивнула, позволив мне обвить ее плечо. Мы молча прошли мимо пирующих воинов,