Скопа Московская - Борис Владимирович Сапожников

Ну а мне ничего не оставалось как рубиться насмерть, поднимая и опуская на головы и плечи врагов тяжелеющий с каждым взмахом палаш. Перекошенные в гневе лица возникали передо мной, казалось все гусары были одинаковые, как готовые текстуры в игре. Менялись весьма незначительно. Кустистые брови у одного, пышные усы у другого, горящие особенно пламенной яростью глаза у третьего. Но в целом как будто один и тот же человек нападал на меня, пытаясь достать концежом или чудом уцелевшей пикой. И я раз за разом рубился с ним, отбивая удары, нанося ответные, или же атакуя первым. Редко наши схватки длились дольше пары секунд. Враг падал или сражение разделяло нас, а на его место приходил новый. Снова пара секунд отчаянной рубки, и новый враг. И так раз за разом.

Мозг отупел, мускулы налились болью, а палаш в руке свинцом. Даже могучее тело, доставшееся мне от князя Скопина, уже не справляется с чудовищной нагрузкой. Тяжёлый кольчужный панцирь давит на плечи. Конь и тот спотыкается. Но надо снова и снова рубить, отбивать и бить в ответ, иначе смерть. А умирать нельзя. Это единственная мысль, что стучалась в словно набитой ватой голове. Умирать нельзя. Надо драться, рубиться до последнего. Не умирать. Не гибнуть. Сражаться. Сражаться. Сражаться.

Зенбулатов закричал мне что-то прямо в лицо. Он привстал на стременах, чтобы лицо его сравнялось по высоте с моим. Сильно же я ссутулился. Зенбулатов орал на меня, я слышал его, но не понимал ни единого слова. Отупевший во время сражения мозг просто отказывался адекватно воспринимать информацию.

— … уходить! — прорвался, наконец, через забившую голову вату голос моего татарина. — Уходи, князь! Бьют нас! Крепко бьют! Жестоко!

— Без меня всех побьют, — прохрипел я в ответ.

— Нет! — замотал головой Зенбулатов. — Все дерутся, пока ты дерёшься! Уйдёшь — и все рванут прочь. Может, спасётся кто.

Тут он был прав. Видимо, я стал примером для остальных дворян. Они не хотели покидать бой раньше меня. И чести урон, и гордости. Раз воевода дерётся, так и мы должны. Вот, видимо, как думали всадники поместной конницы, которых я повёл в атаку. Кого завёл в эту ловушку. И я толкнул уставшего аргамака коленями, отправляя на прорыв.

Видимо, враги устали не меньше нашего. Сопротивление было, конечно, и весьма серьёзное, однако стоять насмерть гусары не стали. Я повёл своих людей на прорыв, рубил направо и налево, забыв о боли и усталости. После придёт расплата, но не сейчас. Сейчас надо рваться вперёд, уводить всадников под защиту тех самых крепостиц, откуда стрельцы и пушки прикроют нас огнём. Дворяне и дети боярские рвались за мной, отбивались от наседающих со всех сторон гусар, рубились как черти. И гибли. Падали под ноги коням, застывали в сёдлах, пронзённые концежами, валились на конскую шею, срубленные саблями. Поддерживали раненных, порой ценой собственных ран и самой жизни.

Высокой, самой высокой ценой, какой только могли, оплатили мы этот прорыв. Да и не вырвались бы, не помоги нам наёмные кавалеристы.

* * *

О том, что наёмников оставили в лагере никто из самих наёмников не горевал. Все помнили уверения воеводы, что они получат большую долю в трофеях в любом случае. А в победу верили все в войске, даже такой отъявленный скептик как Таубе. Но он сейчас вместе с Делагарди воевал против поляков в поле. Кавалерия же стояла и ждала приказа. Правда, отдавать его оказалось некому. Оба командира, которым подчинялись конники Делавиля и Горна, сейчас дрались в поле. И драка там шла прежестокая.

— Быть может, стоит вмешаться? — поинтересовался у шведского полковника Делавиль. — Дела у нашего генерала Скопина идут не лучшим образом.

— Без вас вижу, — отмахнулся Горн.

Говорили они по-немецки, и для обоих язык этот был не родной, хотя изъяснялись оба вполне прилично. Просто с разными акцентами.

Грубость полковника была вызвана вовсе не дурным отношением к французу, сменившему на посту командира наёмных кавалеристов погибшего при Клушине англичанина Колборна. Дело было в том, что Горну и самому отчаянно хотелось повести в бой своих хаккапелитов, однако он имел инструкцию от Делагарди беречь собственных всадников и наёмников. Кинувшись же сейчас на помощь Скопину, он положит многих. Слишком многих. Однако вот так стоять и смотреть, как гибнут русские, было крайне неприятно. Вот и срывал злобу на первом попавшемся.

— Если герцог Скопин будет убит или пленён, — снова начал Делавиль, — то битву можно считать проигранной. Нужно спасать его.

— Я вам не командир, герр де ла Виль, — буркнул в ответ Горн. — Желаете атаковать — вперёд.

— Вы со своими рейтарами не поддержите меня? — как будто из чистой вежливости поинтересовался француз.

Горн предпочёл отмолчаться. Врать не хотел, а правду говорить было слишком неприятно.

— Pourquoi Pas?[1] — пожал плечами под кирасой Делавиль.

Вопрос был явно риторический и ответа не требовал.

— Рейтары! — выкрикнул он. — Пистолеты к бою! За мной!

И вся масса наёмной конницы шагом двинулась в атаку.

Они успели вовремя. Как раз чтобы спасти прорывающихся через гусар русскую поместную конницу. И те и другие были измотаны удивительно долгой конной схваткой, к каким ни одна из сторон не привыкла. Наскок, стремительная атака, а после отступление для нового захода. Но никак не толкотня на узком пятачке, где с фланга грозят пики ощетинившихся ландскнехтских фанляйнов.[2] Рейтары Делавиля налетели на ринувшихся преследовать русских крылатых гусар. Сперва выстрелили из пистолетов, но не залпом, били почти в упор, чтобы союзников не задеть. А после ударили в палаши. Уставшие гусары на выбившихся из сил конях не приняли боя, предпочли отступить. Упираться им резона не было. Русские бежали, победа всё равно за гусарией, есть чем гордиться. И они предпочли отступить к своему лагерю.

Как-то сами собой закончились схватки на флангах. Панцирники и казаки Заруцкого вместе со служившими ляхам калужскими дворянами ушли к себе. Дети боярские, которых вели Бутурлины и рязанцы Ляпунова отступили обратно к гуляй-городу. Даже пехота и та разошлась на позиции. Ландскнехты Вейера ушли под прикрытие пушек королевского лагеря. Стрельцы же вместе солдатами Делагарди отступили к оставшимся целыми крепостцам, оставив таким образом поле боя за собой.

И это прямо-таки взбесило короля. Он швырнул дорогую подзорную трубу себе под ноги и растоптал её. Только щепки да осколки драгоценных линз во все стороны полетели.

— Проклятье! — выкрикнул он. — Это просто чёрт знает что!

Забывшись, как обычно,