Эфиоп, или Последний из КГБ - Борис Гедальевич Штерн

Сашко Третий от Оромо никаких особых способностей, тем более поэтических, не проявил, был нормальным человеком, и слава Богу. Он занимался сельским хозяйством, пахал землю на быках-зебу, откармливал бородавочников на мясо, и свирепого вида бородавочники становились похожими на украинских мясных кабанчиков. Сашко от Оромо любил сало, чеснок и кровяну ковбасу, но с возрастом перешел в вегетарианскую веру. Живет до сих пор как в раю где-то под Амбре-Эдемом.

Судьбы Сашка Пятого от Амхары и Сашка Шестого от Оромо неизвестны. Понятно, не все потомки Сашка рождались мальчиками; девочек называли Люсями и Оксанами, но их уже никто не считал.

Один из первых Гайдамак (от Турканы) дослужился до начальника офирского департамента почты и телеграфа.

Другой Гайдамака (внук Сашка) испанского происхождения (его отец был мулат, сын Сашка), рванул зайцем на корабле в Испанию в 1-ю анархистскую бригаду имени Петра Кропоткина, откуда был вывезен в Советский Союз в пионерском галстуке и в пилотке, но сделать в Испании сынка он успел. Его арестовали за сомнительное непролетарское происхождение, и он закончил жизнь на помойке одного из островов ГУЛАГа.

Зато Сашко Девятый отметился в поэзии. Он родился от красавицы Берты. Сашко Девятый с длинным оселедцем на бритой голове был похож одновременно на князя Святослава и на Тараса Бульбу, но автоматически оказался евреем и гражданином Израиля, потому что его мать Берта была фалаша, эфиопская иудейка. Назвали его двойным именем — Сашком-Самуилом. Его выделяли среди других Гайдамак. Образец его любовной лирики под Пушкина, но с лесенкой Маяковского:

Я Вас любил.

    Любви уж быть не может.

             Она в душе угасла навсегда.

Но пусть хандра

           Вас гложет

               и тревожит.

                  Хочу ли Вас я опечалить?

                                       Да.

Я Вас любил.

        Вопил,

           как Маяковский.

                   Бухал.

                         Блевал.

                  Не подавал пальто.

Я Вас любил фальшиво и по-скотски!

                    Как дай Вам Бог,

                                 чтоб не любил

                                             никто.{223}

Или такая охальная «песнь песней» на стене «Hotel d’Ambre-Edem»:

Вздымает бурно перси и

Стоном мне ответствует,

Когда уста отверстые

Я подношу приветственно

К желанному отверстию

Навстречу мне отверстому.{224}

Этот Сашко-Самуил ушел в Израиль по воздушному мосту, но поначалу промахнулся — вышел не в тот конец и посетил Гуляй-град. В Израиле его дискриминировали на бытовом уровне но цвету кожи. Убирал мусор в Хайфе и примкнул к Шепилову, т. е. стал убежденным антисемитом. Обратной дороги в Офир он уже не смог отыскать.

Правда, эксперимент однажды был близок к успеху: удалось-таки вывести черного двойника Пушкина — один к одному, если судить по портрету Тропинина, — впрочем, не совсем черного, а светло-кофейного, переходного, с желтыми зрачками, как и предсказывал колдун. Этого Пушкина показывали дипкорпусу, все восхищались, особенно русские. Отдали мальчика в парижский лицей и т. д. — этот Пушкин занимался всем, чем угодно, вот только не мог срифмовать даже козы с морозом. Все же русские забрали его в Москву и приняли его в Литературный институт. Жизнь этого Сашка Гайдамаки в литобщаге была веселой. Все приходили посмотреть на вечно пьяного черного Пушкина, играющего на аккордеоне.

«Ну какой из меня Пушкин? — говорил Гайдамака. — Скорее, Александр Блок».

И читал уже известные стихи:

Вас, белых, — легион. Нас — тьмы и тьмы, и тьмы!

И мы вас не хотели трогать.

Да, негры мы! Да, эфиопы мы —

блестящие и черные, как деготь.

Вы Африку насиловали всласть,

стреляли львов, от пороха пьянея,

вождям пустыни спирт вливали в пасть

и называли нас: «Пигмеи!»

Вы отлучили нас от наших вер,

но не Христос явился, а Иуда.

Нам с Библией принес миссионер

туфту и триппер Голливуда.

И мы зубрили Англии язык,

сортиры белых драя обреченно…

Виновны ль мы, коль хрустнет ваш кадык,

как в черных пальцах кнопка саксофона?

Грядет пора — китаец, шизоват,

нагрянет в европейские столицы

вливать в мозги социализма яд

и жарить мясо бледнолицых.

Мир— импотент! Пока еще, как встарь,

ты не прогнил, парламентский и шаткий, —

замри пред негром, как фрейдистский царь

пред Сфинкса неразгаданной загадкой!

Еще слонов не поднял Ганнибал,

суров, как будто ночь Варфоломея…

Идите к нам! Мы примем ваш кагал

в оазисах прекрасной Эритреи!

В последний раз — опомнись, белый мир!

Покуда ты не стал сплошным бедламом,

пока не начался кровавый пир —

внемли рокочущим тамтамам!»

Среди студентов нашлись иуды, донесшие эти стихи в КГБ. Андропов, тогдашний председатель Конторы (тоже поэт, но слабый), надел очки и прочитал:

Идите к нам…

Мы примем ваш кагал…

— A on hu ne ho?{225} — по-английски спросил Андропов с некуртуазным локтевым жестом.

За эти стихи Гайдамака был приглашен гебистами в черный автомобиль и чуть не выдворен из СССР как нежелательный элемент черного расизма. С тех пор он сменил пластинку и говорил:

«Ну какой из меня Пушкин? А вот Тарас Шевченко — вполне!»

Он разворачивал аккордеон и пел (поэтессы внимали):

Нам не треба ковбаси,

Нам не треба сала,

Тiльки б зipкa на Кремлi

Зроду не вгасала!

Его поили за свои гонорары, он пил за чужие гонорары. За окном на деревьях висели прозрачными белесыми соплями выброшенные ночью из окон литобщаги презервативы. Слово «гонорар» происходило то ли от «гонора», а это хорошо, то ли от «гонореи», а это плохо. Поэты трахались с критикессами, прозаики с поэтессами. На ободранных обоях неизвестным поэтом были написаны красным фломастером гривуазные стихи:

Дух Эллады воскрес!

Торжествует поэт:

К яйцам вновь интерес,

И заманчив минет.

Содрогаясь и пенясь,

К цели близится пенис.

И заманчивы вновь,

Как бывало всегда,

И звезда, и любовь,

И любовь, и… звезда!

Здесь же, в Литобщаге, Сашко