Прививка против приключений - Дмитрий Скирюк

Театральная опупея. Пашкина серенада. Критика и самокритика. Четыре Джульетты. «Нет повести печальнее на свете…»

Ноги брить я отказался.

А вот Витьке пришлось, как он ни упирался — платье было ему коротко. Сошли бы и чулки, но вот как раз чулок-то на судне и не было, а закупиться ими заранее мы не догадались — на кой? Пашка ухохотался до полусмерти, комментируя эту процедуру, в результате чего был атакован разгневанной Джульеттой и сильно побит. Ничего подобного этой драке я не видел ни до, ни после. Пашкин камзол порвали на две неравные половинки, у платья (тьфу ты! — чуть было не написал: «у моего платья»…) тоже оторвали подол. Унеся и то, и другое к себе, Олег застрекотал машинкой и вскоре привел все в порядок, а Пашка получил два наряда вне очереди.

Хуже всего было то, что Игорь так и не удосужился прочитать шекспировскую пьесу, а Пашка больше репетировал свою серенаду, чем оригинальный текст, и по-прежнему безбожно перевирал слова. Основная роль, таким образом, выпадала мне.

День премьеры приближался. На месте помоста в спортзале возвели сцену. Задник сделали из нескольких простыней, сшитых вместе, и Паша, вооружившись кисточкой, аляповато и неумело изобразил на нем пейзаж летних южных сумерек. Из снега сложили стену с балконом и повесили бумажный плющ. Деревья вырезали из фанеры и раскрасили краской, а под будку суфлера приспособили большой картонный ящик из-под киви. Если не особо присматриваться, то надпись на ней — Kiwi издалека читалась очень похоже на «Ким». К немалому моему удивлению, в полумраке зрительного зала все это смотрелось не так уж и плохо, как могло бы. Вокруг сцены понатыкали свечей и назначили представление на следующий день.

Среди кучи всяческого барахла в недрах «Гончей» отыскалось несколько совершенно роскошных театральных коробочек с гримом. Косметика потребовалась не только мне и Витьке, но и Пашке тоже — запудривать многочисленные синяки. Чувствуя себя полным идиотом, я накрасил губы, приклеил ресницы и пронаблюдал, как Витька проделал то же самое. По счастью, на этот раз у Пашки хватило ума промолчать.

— Давай парик, — буркнул Витя, надел его, по-солдатски одернул на себе платье, поморгал метровыми ресницами, как гимназистка, и, сверкая голыми коленками, полез по лестнице на балкон. Я направился в зрительный зал.

Игорь и Коля были уже там. Олег выглядывал из суфлерской будки, ожидая начала.

— Занавес! — в рупор скомандовал Игорь. Коля потянул за веревку, и два зеленых полотнища разъехались в стороны, открыв пустую сцену. Загудела видеокамера.

Придерживая меч и вышагивая, словно циркуль, показался Паша. По пути он зацепил плащом одно из деревьев и чуть его не повалил. Покачавшись, оно замерло неподвижно, а Ромео проследовал на середину сцены.

— Над шрамом шутит тот, кто не был ранен! — откашлявшись, хрипло объявил он.

Зашуршали занавески, и на балконе показалась высоченная Джульетта. Платье доходило ей до колен, парик еле прикрывал длинное, как у коня, Витькино лицо. Туфли оказались Виктору безнадежно малы, и на ногах у Джульетты были высокие US-армейские башмаки со шнуровкой, с железными вставками, в камуфляжной раскраске.

Пашка испуганно попятился, наткнулся на дерево и с грохотом рухнул на пол, запутавшись в плаще. Банджо почему-то уцелело в этом катаклизме, и Пашка, встав, вспомнил о своей роли.

Джульетта-переросток молчала, хмуро оглядывая Пашку из-под насупленных бровей. Балкон, как и вся стена, был тоже сделан изо льда, в тепле слегка подтаял, и я знал, как трудно на нем удержаться, не поскользнувшись. Немудрено поэтому, что Витя старался не делать лишних движений. Ромео приободрился и начал свой монолог:

Но тише! Что за свет блеснул в окне?

О, там восток! Джульетта — это солнце.

Встань… это, как его… Убей луну —

Завистницу: она и так — того,

Бледна совсем, больна совсем, и это…

И это самое… А! Ты ее прекрасней!

Вот. Служанкою ревнивой ей не будь!

Игорь милостиво кивал. Я же схватился за голову, заслышав, что сотворил наш Пашка с бессмертными стихами Шекспира. Единственная фраза Джульетты — «О горе мне!» — прозвучала бы после этого монолога очень даже к месту, тем более что Паша-Ромео потянул из-за спины банджо. Подстроив разбитый инструмент, он встал в позу, элегантным жестом отбросил за спину плащ, ударил по струнам и хрипло запел:

Билл Шекспир — веселый малый,

Зря бумаги не марал,

Не давал проходу юбкам,

Громко песенки орал!

Пашка заливался как дюжина мартовских котов, Витька на балконе откровенно страдал, а я в сотый раз порадовался тому, что меня нет сейчас на сцене.

Завершив серенаду каким-то уродливым балетным па, Ромео откланялся, а через миг послышался грохот — это Джульетта, не удержавшись на скользких ступеньках, сорвалась-таки с балкона.

Игорь остановил камеру, а я поспешил за кулисы. Содрав с Витьки платье, я облачился в него и взгромоздился на балкон, в самый последний момент вспомнив о парике.

Балкон находился пугающе высоко. Я оглянулся. Игорь махнул рукой, приказывая начинать, первая фраза далась мне очень легко.

— О горе мне! — воскликнул я, заламывая руки.

— Она сказала что-то! — тотчас откликнулся снизу Ромео.

О, говори, мой светофорный ангел!

Ты надо мной сияешь в мраке ночи,

Как шестикрылый посланник небес

Пред заземленными глазами смертных…

Какой шестикрылый?! Какими глазами?! Олег изо всех сил пытался подсказать Пашке нужные слова, но тот не слушал и продолжал гнать отсебятину. Волей-неволей наш диалог продолжался.

Джульетта

Мой слух еще и сотни слов твоих

Не уловил, а я узнала голос:

Ведь ты Ромео? Правда? Ты Монтекки?

Ромео

А вот и нет — ни то и ни другое,

Святая, коль не нравятся они тебе.

Джульетта

Как ты попал сюда? Скажи, зачем?

Ведь стены высоки и неприступны.

Смерть ждет тебя, когда хоть кто-нибудь

Тебя здесь встретит из моих родных.

Ромео

Я это самое… Я на крылах любви

Слетел, и это… каменные стены

Ей не преграда, вот. Любовь — она

На все дерзает, и родные

Твои мне это, как его… совсем

Мне не помеха, вот. Совсем.

Джульетта