Лето, пляж, зомби. Окталогия - Наиль Эдуардович Выборнов

— Это пиздец, конечно, — проговорила она. — Тебе много пришлось пережить.

Я промолчал, сосредоточенно жуя жвачку. Действительно вкус мяты приятнее чем вонь дешевых армейских сигарет.

— Только не надо себя казнить, — сказала она вдруг. — Все ошибаются.

Она замолчала на секунду, словно взвешивая слова, потом продолжила:

— Просто ты ошибался так, что это стоило другим жизней. Не одной, не двух. Куча людей лишилась жизни из-за этого.

Она положила ладонь мне на лицо, заставила повернуться и посмотрела прямо в мои глаза, не отводя взгляда.

— Это пиздец. Я не буду тебе врать, что это можно забыть или искупить. Нельзя. Но знаешь что? Самое страшное, что я видела на войне — это люди, которым было похуй. Которые смеялись над тем, кого убивали. Которые не помнили имена, не помнили лиц.

Голос ее становился все сильнее. Она действительно пыталась достучаться до человеческого, что осталось во мне? Или просто утешала? Хуй ее знает, женщины — это вообще потемки.

— А у тебя болит. Ты орешь внутри, ты хочешь стереть себе память к хуям. Тебе плохо из-за того, что ты сделал. Значит, ты остался человеком. И пока ты остаешься человеком, пока тебе больно — ты имеешь право жить. Понял?

— Я не знаю, было ли плохо тому мне, до потери памяти. Или мне было похуй. Или я смеялся.

— Но сейчас-то видно, что не похуй, так? — спросила она.

Да, это правда. И от этого становилось только тяжелее.

Она всё ещё сидела рядом, не отстраняясь. Я же снова прикрыл глаза, чувствуя, как тяжесть давит изнутри. Мята на языке смешалась с горечью сигарет, с послевкусием бренди. И, как ни крути, но с привкусом чужой смерти. Потому что я сегодня уложил кучу народа.

Лика не уходила. Наоборот, она медленно положила руку мне на грудь. Осторожно, как будто проверяя, можно ли коснуться без того, чтобы я сорвался. Я не отреагировал. Просто дышал, чувствуя тепло ее прикосновение через футболку.

Она придвинулась еще ближе. Сейчас я чувствовал каждый её вдох, каждое движение. Пальцы скользнули по груди вверх, к шее, снова повернула меня лицом к себе. Я заглянул ей в глаза, и в них не было никакой жалости. Только усталое понимание и принятие. Ее губы коснулись моей щеки, а потом двинулись ниже, к уголку рта. Она едва коснулась меня, потом сдвинулась еще и мы поцеловались уже по-настоящему. Не было дикого напора, страсти, животного влечения, того, что было между нами раньше. Только нежность.

И тогда она забралась ко мне на колени. Ее движения были уверенными, но мягкими, будто бы она боялась, что я спугну ее, решу, что я не достоин близости. Мои руки сами нашли ее талию, она была такая теплая, такая живая.

Она снова поцеловала меня, а потом сняла футболку через голову. Расстегнула лифчик, чуть приподнялась, прижимая меня к своей теплой увесистой груди. И тогда я не выдержал. Я до конца не осознавал этого, но у меня из глаз потекли слезы.

Я провел руками по ее спине, протянул ближе. Мир вокруг стал исчезать, растворялся в запахе ее коже, в ее дыхании, в ее ладонях, что скользили по моим плечам, по шее, по спине. Некоторое время мы сидели так: она прижимала меня к груди, а я вдыхал ее.

А потом она опустила руки ниже, и стала снимать с меня футболку. Мы придвинулись друг друга, ее грудь коснулась моей, ее соски были острыми.

Она резко встала, расстегнула свой ремень и стащила с себя спортивные брюки вместе с трусиками, а потом решительно расстегнула уже мой пояс, и стянула с меня штаны. И тут же оседлала меня. И я почувствовал, как мой член входит в ее теплое и влажное лоно.

Я вонзился в неё с глухим стоном, откидываясь назад, на спинку дивана. Она была горячей тесной и такой живой. Каждое наше соприкосновение вызывало щекотку в груди.

А потом она начала двигаться, медленно, будто бы даже лениво, но раз за разом стала ускоряться. Она качалась на мне, а я вцепился руками в её бёдра, чувствуя, как они дрожат под пальцами. Она сама задавала ритм, заставляя меня тонуть в ней, в ее прикосновениях и ее тихих грудных стонах. Я не выдержал, подался вперед и вверх, вгоняя свой член еще глубже. Ее ногти царапнули мне плечи, она чуть вскрикнула, выгнулась всем телом.

Я же подался ей навстречу, поймал ее рот своим поцелуем. И понял, что она тоже плачет. Не от боли, не от жалости. Я даже не знаю от чего. Наши слезы мешались, я уже не понимал, чьи именно это слезы.

Тогда она схватила рукой меня за волосы, прижимая ближе и целуя лоб, щеки, глаза. Продолжая двигаться все быстрее.

А потом ее тело выгнулось в спазме, и она обхватила меня руками, словно капкан, сжимая с такой силой, что я не мог вдохнуть. И тогда я не выдержал сам, вбился в нее до упора и разрядился до последней капли.

И из нее будто выдернули стержень. Она обмякла, тяжело дыша. Я же прижал ее к себе обеими руками, не отпуская. Ее сердце колотилось в бешеном ритме так, что я чувствовал это своей кожей.

— Я здесь, — выдохнула она, почти не слышно, прижимаясь щекой к моей. — И никуда не уйду.

Я не смог ответить.

Глава 24

Мы сидели так, пока солнце окончательно не поднялось. Прижавшись друг к другу, одни на всем белом свете. То, что там, за домом, меня не волновало совершенно.

И у меня было такое ощущение, будто в башке открыли какой-то краник, из которого постепенно сливалось все плохое. Скоро в голове стало совсем пусто, осталась только благодарность Лике. Ну и понимание того, что связь между нами стала еще сильнее. Она и до этого была, но если раньше привязанность была завязана на страсти, то теперь к этому примешалось что-то другое.

Потом пришло понимание того, что нужно выходить и делать дела. Как ни крути, но проблемы никуда не делись, и даже если я буду сидеть и казнить себя, то ничем хорошим это не закончится. Так что пора действовать.

— Проснись, Лик, — попросил я.

Она подняла голову, и я увидел, что на щеке у нее осталось красное пятно от моей кожи. Глаза сонные, из угла рта вытекает капелька