Последний полустанок - Владимир Иванович Немцов

Нюра рассказала об этом Пояркову, потом спохватилась:

— Вам будет скучно со мной. Привыкла ходить одна.

— Нет, теперь уж я вас никуда не отпущу, — настойчиво сказал Серафим Михайлович.

Зашли в Софийский собор, посмотрели древние фрески, побывали на Аскольдовой могиле. Спускался вечер.

Ноги не слушались, хотелось присесть отдохнуть, и Поярков пригласил Нюру в ресторан.

— Здесь недалеко. Видите? — он указал на белую ажурную изгородь среди зелени. — Лучшее место. А вид какой! Вы там бывали?

— Никогда в жизни.

В районном городке ресторанов не было. Здесь, в Киеве, знакомые приглашали Нюру, но она стеснялась, считая, что рестораны не для нее.

— Не знаю, удобно ли? — Нюра критически осмотрела свое простенькое платье.

Но Серафим Михайлович убедил ее, что лучшего и желать нельзя, платье изящное и, главное, очень идет ей.

Этот вечер Нюре запомнится надолго. Столик выбрали у самого края — внизу крутизна и Днепр. Под ногами похрустывал песок. Можно было протянуть руку и сорвать листок боярышника.

Оранжевый свет настольной лампы падал на лицо Пояркова, отчего он казался загорелым и совсем молодым.

Возле эстрадной раковины на дощатой площадке танцевали. Но вот замолк оркестр, и в наступившей тишине защелкали соловьи. С того берега слышалась музыка, работали громкоговорители, а соловьи заливались на разные лады.

— Все, все надо бы выключить. Пусть и оркестр отдохнет часок, — восторженно заговорил Поярков. — В первый раз таких мастеров слышу. А вы?

Рассеянно перебирая уголки салфетки, Нюра не отвечала. Зачем она согласилась прийти сюда? Соловьи, цветущая акация — запах ее доносил теплый ветерок, — речные огни, звезды, шелест лип и каштанов… А рядом человек, которому ты, очевидно, нравишься, но которого никогда не полюбишь. Говорят, что он умен, талантлив. Ну и пусть. Нюра боялась не только его любви, но и дружбы. Это не Димка Багрецов, с тем просто, а здесь совсем другое. Иногда ей казалось, что скучает, если долго не видит Пояркова, часто думает о нем. Но тут обжигало острое чувство: а как же Павел Иванович? Она все реже и реже вспоминала о Курбатове, но ведь это была первая любовь, и Нюра берегла ее как самое дорогое в жизни.

Именно потому при каждой встрече с Серафимом Михайловичем Нюра настораживалась, и его обычное дружеское пожатие руки казалось ей чем-то оскорбительным. Память о прошлом еще жива.

И в то же время Нюра ощущала в себе неясную женскую жалость, что удерживала ее рядом с Поярковым, человеком одиноким, замученным волнениями и неудачами. Он молод, а уже частенько пошаливает сердце. Иной раз выйдет из кабинета, где поспорит, поссорится с кем-то, — ну прямо смотреть страшно. Как уберечь его? Как сохранить его беспокойное, упрямое сердце?

С тех пор как Поярков приехал в институт, прошло три месяца, и, может быть, только сегодня, когда все уже готово к отправке «Униона», Серафим Михайлович позволил себе немного отдохнуть.

Он задумчиво поворачивал бокал с вином, где пробегали и дробились золотые искорки.

— Но, откровенно говоря, Нюрочка, я все еще не верю, что работа закончена. Я как во сне… И этот вечер, и Днепр, и все… Какая-то немыслимая для меня обстановка… Все нереально!

— А я? — робко улыбнулась Нюра.

— Да и вы, конечно. Разве я мог себе представить, что вот так, рядом со мной… — Глядя на Нюру сияющими глазами, Поярков слегка дотронулся до ее руки.

Нюра убрала руку, словно для того, чтобы поправить волосы.

— Объясните мне, Серафим Михайлович, неужели у всех изобретателей должна быть тяжелая жизнь? Вечно им кто-то мешает, или, как говорится, ставит на пути рогатки. Неужели с этим нельзя покончить?

— Нельзя. Ведь изобретатели и изобретения бывают разные. Предположим, я придумал усовершенствовать вот эту лампу. — Поярков приподнял ее над столом. — Приделал бы сюда несколько самоварных кранов. Один отвернешь — польется чай, из другого — кофе, из третьего — вино. Счетчики можно приспособить, чтобы знать, сколько платить за выпитое. Мне даже авторское свидетельство могут выдать, если никто еще не подал заявки на такое изобретение. Потом я начну за него бороться. Каждого эксперта, хозяйственника, любого здравомыслящего, ставшего на моем пути, начну крестить «бюрократом», «перестраховщиком», «консерватором». Я представляю себе, коли дать ход таким изобретателям, они могут расплодиться, как головастики, у которых вдруг не оказалось врагов. Все реки и озера заполнились бы лягушками. Весла некуда ткнуть.

— Понятно. Здесь щуки нужны. — Нюра отпила глоток вина и поморщилась. — Но почему же столько врагов у настоящих изобретателей?

— Как и у всех людей, которые идут впереди и прокладывают дорогу. Но не думайте, что всюду засели бюрократы. Ничего подобного! Вот я, например, от них не страдаю. Противники мои всегда пасутся рядом. Например, лентяи, — они тащат изобретателя назад за рукав: погоди, мол, не поспеваем. Трусы боятся, что дорога не туда заведет. А иным попросту не хочется покидать теплых гнезд — зачем продираться сквозь колючки, когда и здесь хорошо?.. Но есть самая страшная категория врагов нового. Это стяжатели. Немало их и в вашем институте. Они способны угробить любую свежую мысль, если она в какой-то мере может повлиять на их благополучие. И в то же время они будут всеми силами протаскивать свою или чужую, но сулящую им выгоду худосочную мыслишку.

— Тут вы пристрастны, Серафим Михайлович. Грамотных людей у нас достаточно. Разберутся.

Поярков оглянулся — соседние столики были пусты — и нетерпеливо забарабанил пальцами по столу.

— Конечно, разберутся. Но ведь для этого нужно время. А жизнь бежит, техника совершенствуется. И пока мы тут согласовываем, увязываем, подбираем обтекаемые выражения, чтобы отвергнуть эту никудышную мыслишку, глядь — и вся конструкция уже устарела. Начинай строить сызнова. Когда мы стали переделывать «Унион», я чуть с ума не сошел. Впрочем, «Унионом» нашу летающую лабораторию мы потом назвали.

— «Унион» — это значит союз?

— Да, но мы предполагали другое. «Универсальная, ионосферная». Ун-ион. А получился действительно «Союз». Союз наук. Нс пока он создавался, пришлось немало крови попортить. Физики требуют одно, астрономы другое, метеорологи третье. Я иду на уступки, а технологи противятся. Ругаюсь с Набатниковым, с Борисом Захаровичем, с механиками — со всеми. Но я же знаю, что каждый из них ратует не за себя, а за ту отрасль науки, которую он представляет. Спорили, спорили, наконец поладили. Работа закончена, но