Башни Латераны - Виталий Хонихоев

Всё было как по кругу: ещё до рассвета заползти на кухню, выгребать золу, складывать поленья, раздувать огонь, бегом в пекарню, бегом за водой, бегом везде. Запах жира, дыма и тяжелый пропитой дух таверны впитывался в одежду и кожу. Каждый день с утра до вечера суета, беготня, крики гостей, тяжёлая рука Вильгельма на плече: «Пошевеливайся, парень, не время рассиживать!» И где-то всегда рядом крался Нокс — его янтарные глаза блестели то из-под скамейки в кухонном углу, то откуда-то с верхних полок или вовсе заглядывали из окна.

Дни сменялись днями, и никто не давал ему никаких поблажек, но почему-то ему становилось легче. По чуть-чуть… так, например он заметил, что стал легче вставать и теперь уже просыпался заранее, еще до того, как часы на ратуше пробьют пять и легкая рука матери тронет его за плечо «просыпайся сынок, уже время». Между утренним штурмом кухни на завтрак и ужином он успевал не только крутиться как белка в колесе, но и перекинуться несколькими словами с наемниками, которые уже привыкли к нему, поболтать с Маришкой, даже поиграть в шахматы со старым ворчуном Гракхом, который обычно сидел в углу за шахматной доской, нянча свою пинту эля. Кот Нокс вписался в атмосферу «Трех Башен» как родной, видимо искренне считая это заведение частью своих владений и если сперва трактирщик Клаус ворчал, увидев его что «блохастым на кухне не место», то после того, как Нокс предъявил ему здоровенную крысу, которую он задушил в кладовой, все вопросы к четвероногому отпали. Крысы и мыши действительно досаждали кладовой трактира, несмотря на все старания владельца, так что посильная помощь Нокса была очень кстати. Клаус даже распорядился поставить кота «на довольствие», то бишь наливать ему немного молока в старую миску из обожжённой глины с синей полоской и отбитым краешком.

Маришка та и вовсе души в Ноксе не чаяла и тайком от Клауса подкармливала его «бедняга, совсем худенький, одни глаза остались» — то кусочек мяса ему положит, то рыбки хвостик, так что можно было сказать, что кот устроился в таверне получше чем сам Лео. И кстати уж что-что, а худым Нокс вовсе не был. Разве что, если с самой Маришкой сравнивать.

В «Трёх Башнях» теперь задерживалось всё больше наёмников: в зале было тесно от оружия, пыльных плащей, звона монет и тяжёлых голосов. Среди них выделялся один — коренастый, со шрамом на щеке, плешивый, с густыми нависшими бровями, по прозвищу Бринк Кожан. Он щурился на Лео с самого начала; то плечом как бы невзначай толкнет, то подножку подставит, когда он с полным подносом на кухню возвращается от столов, то зацепится словом, то бросит поддельно-шуточное:

— Ну что, магикус-повар, наколдуешь мне кружку эля потемнее?

А иногда прохаживался и по девушкам: особенно — по Маришке. Мог пройти мимо, бросить:

— Эх, Маришка, руки у тебя такие белые… на ноги бы взглянуть. Давай-ка мы тебе юбчонку-то вздернем, да поглядим! Уж очень народу любопытно, везде ли ты такая гладенькая! — его приятели, все как один наемники — громко хохотали в ответ на его шуточки.

Девушка привычно отмахивалась, иногда нервно хихикала, но однажды подошла позже к Лео и сбивчиво прошептала:

— Смотри, если что — позовешь Вильгельма или самого Клауса, достал уже этот выпивоха!

Лео только кивнул. Он бы и сам заступился, да толку с него, он худой да невысокий, магии в нем даже на Первый Круг нету, что он этому Бринку сделать может?

После работы Лео торопился домой — мимо реки, мимо верфи, мимо булочника, где Сойка, веснушчатая девка что подрабатывала у Отто — раздавала немного хлеба нищим, чтобы благодать снизошла.

Дом встречал сдержанной тишиной, запахом лекарственных трав, тем особым запахом, который царит в помещении если там лежит больной человек. В этот вечер отец лежал на боку, рука его вздулась и чернела у локтя, из-под бинта проступило что-то сукровичное, стоял дурной запах, как будто покойник в доме. Отец дышал тяжело, иногда бредил. Мать сбивала чёлку платком, шептала молитвы под нос, подмешивала лечебные травы в воду, делала примочки, хотя сама знала — от этих компрессов мало толку будет.

Как-то вечером пришёл знахарь. Посмотрел, покрутил голову, буркнул, что рана не чистая и что, если не заплатить целителю — рука совсем сгниет. И ладно бы сгнила одна рука, но горячка нападет и сгорит человек, целиком. А руку в таких случаях отнимать надобно. Нет денег на целителя — он может руку отнять, аккуратно по локтевому суставу, всего-то пять серебряных возьмет, а через месяц уже все заживет.

— Не дам себе руку резать. — сказал отец глухим голосом, глядя вниз: — как я работать буду без руки-то? Нахлебником сидеть? У меня семья.

Знахарь только носом покрутил. Сказал, что гниль далеко зашла, теперь даже если целителя вызвать, магикуса — и то могут не излечить. И что целители из Храма Святой Бенедикты за полное излечение по золотому берут. Потому как обычное заклинание восстановление гниль не берет и кости не вправляет. Тут надобно в три, а то и в четыре этапа заклинания накладывать, с магическими кругами и с зельями алхимическими, а это все денег стоит. Так что пусть не упирается, лучше уж без руки остаться чем совсем сгнить.

Отец выругался и знахаря прогнал, сказал, что тот шарлатан и мошенник, и чтобы ноги его в доме больше не было и еще много обидных слов… и как только сил у него хватило так громко ругаться? Знахарь обиделся и ушел, сказав, что они все невежды, а отец — грубиян. У выхода придержал дверь и о чем-то пошептался с матушкой. С тех пор и не появлялся.

Быт семейный теперь был совсем иной. Мама почти не пела для Мильды, хоть та и пыталась храбриться, чинить куклу или собирать обрезки ткани для нового лоскутного покрывала. По вечерам, когда отец как-то засыпал, матушка сдавалась; в полутёмной кухне замирала, обхватив себя руками, и смотрела в одну точку на стене, словно там была дверь в спокойную жизнь. Лео видел, как с каждым днём у неё убывает сил — синяки под глазами темнели, пальцы становились костлявей.

Сестра пыталась храбрится, играла на улице с девочками, по вечерам гладила Нокса и шептала ему в шёрстку тихие слова — «Если папа поправится, я испеку ему пирог, самый