Хроники 302 отдела: Эффект кукловода - Алексей Небоходов

этой машины времени. Без него никто бы не попал в прошлое. Тимошин – мозг, нервный центр проекта. Я видел документы, видел, как он продумывал каждую деталь. Ошибок он не терпел, и, если что-то шло не так, лично решал, как ликвидировать последствия. Он решал, кто останется в живых, а кто – нет.

Дмитрий продолжал передавать каждое слово ровным, бесцветным голосом, будто перечислял пункты из официального доклада:

– Борис Аркадьевич Тимошин. Технический организатор проекта. Отвечал за перемещение сознаний и управление капсулами.

Екатерина стояла неподвижно; кулаки сжаты так, что костяшки побелели. С каждым словом Панова в ней поднималась волна ненависти, готовая сорваться. Она думала о том, как каждая его фраза – не просто признание, а удар по нему самому, жёсткий и беспощадный, как его собственные поступки. Она не отводила взгляда, и её ярость была так осязаема, что Панов отвёл глаза, не выдержав немого приговора.

Маша следила за каждым движением его лица, за мимикой, готовая в любой момент вмешаться и указать на малейшее отклонение от правды. В её взгляде не было сострадания – только предельная концентрация и холодный расчёт. Она знала: сейчас решается не только судьба Панова, но и их общая история, и ни слово, ни жест не должны остаться без внимания.

Панов глубоко вдохнул и чуть замедлился, пытаясь взять себя в руки, вернуть видимость прежней холодности. Но голос его выдавал: дрожал и ломался, не давая удержать остатки уверенности. Он произнёс отчётливо, медленно, будто боялся, что слова поймут не так или вовсе не поверят:

– Моя капсула номер двадцать четыре, сектор восемь, уровень три. Код доступа – три-пять-семь-шесть. Она расположена в главном комплексе лаборатории Тимошина, в самой охраняемой зоне. Оттуда он отправлял сознания в прошлое; там хранятся все данные, записи, имена, детали операций. Если попадёте туда, увидите всё своими глазами. Там есть все доказательства.

Дмитрий, не поднимая взгляда, повторил каждую цифру и номер чётко, ни разу не сбившись, словно заученный текст:

– Капсула номер двадцать четыре, сектор восемь, уровень три. Код доступа три-пять-семь-шесть. Главный комплекс лаборатории Тимошина.

Курносов не шевелился; поза оставалась напряжённой, взгляд – неподвижным. Он держал Панова на прицеле, и это молчание грозило сильнее любых слов. Смысл был ясен: ни одно лишнее движение не пройдёт незамеченным.

Панов, чувствуя на себе этот тяжёлый взгляд, содрогнулся и почти жалобно, срываясь на хриплый шёпот, произнёс:

– Я всё сказал. Всё, что знаю. Больше ничего нет. Не стреляйте, прошу вас… я сделал всё, что требовалось.

Никто не шевельнулся. Тишина снова легла на пустырь, будто давая каждому переварить услышанное и принять неизбежное решение.

Курносов едва заметно кивнул, и только после этого Дмитрий, чуть опустив пистолет, сказал:

– Вся информация передана. Варвара, Виталий, приём подтверждён?

В ухе раздался тихий голос Смолиной – в нём звучала та же решимость, с которой стояли здесь все:

– Подтверждаем, Дмитрий. Данные получены полностью. Продолжайте контролировать ситуацию.

Панов опустил голову ещё ниже, уже не сомневаясь: прежняя жизнь закончилась здесь и сейчас, среди тех, чьи судьбы он безжалостно ломал. Теперь последствия настигли его самого, и спасения не было ни в прошлом, ни в будущем.

Курносов медленно выдохнул, словно пытаясь очистить лёгкие от тяжёлого, застоявшегося воздуха, который давил на грудь последние минуты. Он чуть склонил голову и сказал тихо, но твёрдо – как человек, уже всё решивший и проверяющий, до какой черты дошёл его оппонент:

– Последнее. Назови своё настоящее имя – то, под которым жил в две тысячи двадцать пятом году. Чётко, без увиливаний и намёков на ложь.

Панов напрягся всем телом, будто удерживая последнюю тайну и остаток достоинства. Но под неумолимым взглядом Курносова и под взглядами Маши, Дмитрия и Екатерины он понял бесполезность упорства – и сдался почти мгновенно.

Он поднял глаза; дерзость и высокомерие исчезли. Осталось горькое осознание конца. Губы шевельнулись, и он, будто выталкивая из себя чужое и ненавистное, прошептал:

– Жора Сливкин.

Он произнёс это имя, словно выдыхал яд: медленно, с хрипом, будто каждое слово жгло изнутри. Он помолчал; внутри словно дрогнула заслонка. Когда заговорил снова, голос уже не был прежним – без вызова и надменности, с тягучей исповедальностью:

– В двадцать пятом году меня задержали случайно. Не было спецоперации – я просто задержался на месте преступления. Патрульный заметил кровь на воротнике и оформил задержание как хулиганство. Он не знал, кто я. А потом проверили отпечатки, подняли архивы – всё всплыло. Я понял: игра окончена. Меня не искали – меня нашли. И это было хуже всего, потому что я считал себя неуловимым. Все двадцать пять женщин были убиты и изнасилованы; одних – в их квартирах, других – в подвалах, на стройках, в лесополосах. Все – молодые, доверчивые, живые. Я помнил каждую – не по именам, а по глазам, по тому, как они переставали дышать. Они обвинили меня, и я не стал отпираться. Это была правда. Я делал это не из мести и не из нужды, а потому, что мог, потому, что был умнее и проворнее, потому, что мне долго сходило с рук. До поры.

Он замолчал, глядя в землю. На лицах окружающих ничего не дрогнуло. Только глаза Маши – холодные, прищуренные – впивались в него, как лезвие.

– Я ждал суда, – продолжил он глухо. – Но суда не было. Появился Тимошин. Сначала – намёки и разговоры, потом пришёл сам: седой, спокойный, аккуратный человек. Сказал, есть альтернатива. Моё тело пригодится. Я – идеальный кандидат: терять нечего, молчать умею, никому не нужен. Соловьёв подтвердил. Он даже не смотрел на меня – говорил как будто мимо. Дал понять: если соглашусь, всё исчезнет – дело, записи, следы. Будто меня и не было. Только новое имя. Новая биография. Новый мир, где я могу быть кем угодно. Снова охотиться – изящнее, с разрешения, во благо.

Слова прозвучали тихо, но их услышали все. Маша усмехнулась; в её голосе звенели сарказм и презрение – короткий, хлёсткий удар.

– Ну, хоть что-то честное ты сказал. Хоть капля правды в твоём бесконечном потоке лжи и притворства. И даже эта капля далась тебе с трудом.

Дмитрий выпрямился и прищурился, словно смотрел сквозь Панова, до самой сути. Голос прозвучал спокойно, без крика и ярости, с тяжестью последних слов перед приговором.

– В своей реальности ты был чудовищем – и остался им, даже получив невозможное. Я видел материалы по твоему делу. Читал всё, до запятой. Двадцать пять женщин – убиты и изнасилованы, одна за другой. И ты