Император Пограничья 15 - Евгений И. Астахов

мошенников, разбойников с большой дороги. Это низкое, грязное, недостойное благородного человека обвинение. Боярина можно казнить за несуществующий заговор против князя — и род запомнят с трагическим почтением. Но повесить за реальную кражу — это всё равно что приравнять его к уличному карманнику, обрезающему кошельки на базаре.

Для аристократии сама мысль была оскорбительной. Сфабриковать обвинение в государственной измене и казнить невиновного — это политика, это понятно. Но доказать воровство и повесить виновного — это унижение целого сословия. Как можно ставить боярина в один ряд с каким-то мелким жуликом?

Аристократам казалось, что мир перевернулся. Потому что я только что сказал им: вор — он и есть вор, неважно, украл ли он кошелёк на рынке или миллион из казны. И знатность не делает воровство благороднее.

Все они не понимали главного. Или не хотели понимать. Девятнадцать человек погибли из-за Звенигородского — прямо или косвенно, не имеет значения. Просто он отправил жертв на тот свет через взятки и закрытые дела. Засулич убил тринадцать Стрельцов, лишив их боеприпасов. Скоропадский убил сто семнадцать пациентов, украв деньги на лекарства. Все трое — убийцы. И тот факт, что они не держали оружие в руках, не делал их менее виновными.

Именно поэтому я велел их казнить. Справедливость требовала крови за кровь. А прагматизм требовал показательной устрашающей акции. Остальные триста с лишним арестованных должны были понять: времена изменились. Воровство больше не останется безнаказанным. Статус не защитит. Связи не помогут.

Паника началась на следующий день. Родственники арестованных осаждали дворец, умоляя о помиловании. Дорогостоящие адвокаты пытались найти лазейки в законах. Бояре, оставшиеся на свободе, шептались по углам, боясь, что за ними придут следующими. Те, кто был замешан в коррупции, но ещё не арестован, лихорадочно пытались спрятать следы, уничтожить документы, вывести деньги.

Бесполезно. Коршунов и его агенты следили за каждым подозрительным движением. Крылов перехватывал попытки уничтожения улик, реагируя на доносы, которые повалили массово. Стремянниковы блокировали счета через суды.

После казней «Голос Пограничья» вышел со статьёй «Справедливость свершилась». Листьев писал, что впервые в истории Владимира боярина повесили не за политические интриги или сфабрикованную измену, а за реальные преступления против народа.

Статьи перепечатывали другие газеты. По всему Содружеству люди читали о том, как в одном княжестве закон впервые за много лет начал работать по-настоящему.

Конечно, были и критики. Газета «Владимирский курьер», финансируемая боярством, назвала меня кровавым тираном. Однако их тираж был смехотворным по сравнению с «Голосом Пограничья», который резво набирал обороты. К тому же, когда выяснилось, что главный редактор «Курьера» сам получал взятки от пары подсудимых за заказные статьи, газета потеряла остатки доверия.

Смертные приговоры вынесли только троим самым одиозным преступникам — тем, у кого на руках была кровь, но и остальные не ушли от ответа. Их судили по мере готовности материалов.

Следующими в зале суда оказались сорок семь человек — чиновники и бояре, виновные в крупных хищениях, но без доказанных убийств. Им назначили от десяти до двадцати пяти лет каторги или тюрьмы. С полной конфискацией имущества. С лишением дворянских титулов и званий. С пожизненным запретом занимать государственные должности.

Боярин становился простолюдином. Министр — каторжником с кайлом. Судья — узником в полосатой робе.

Когда зачитывали приговор боярину Долматову — бывшему заместителю Торгового приказа, укравшему всего за полгода на своей новой должности двести тысяч рублей через серые схемы, тот упал на колени и рыдал. Умолял оставить хотя бы титул. Кричал, что его род существует четыреста лет, что нельзя лишать его имени.

— Ваш род пережил четыре века, — оборвал я его причитания, — но не пережил вас. Титул конфискован. Княжество приговаривает вас к пятнадцати годам каторжных работ.

Полковника Семибратова, воровавшего на поставках продовольствия в армию, лишили всех воинских званий и наград. Двадцать лет службы, три боевых ордена — всё вычеркнуто одним росчерком пера. Приговор — восемнадцать лет каторги. Когда конвоиры уводили его из зала, бывший офицер шёл ссутулившись, за час постарев на двадцать лет.

Судью Карпенко, выносившего приговоры по заказу за взятки, приговорили к двадцати годам тюрьмы. Ирония была в том, что отправят его в ту же тюрьму, где сидели многие из тех, кого он незаконно осудил. Когда зачитывали приговор, несколько человек в зале аплодировали — родственники осуждённых им заключённых, чьи дела ушли на пересмотр.

Я смотрел на этих людей — бывших бояр, министров, офицеров — и видел, как рушится старый мир. Мир, где титул был индульгенцией от ответственности. Где боярин мог воровать безнаказанно, потому что он боярин. Этот мир умирал на моих глазах.

И народ это видел. Газеты печатали фотографии. Боярин Долматов в кандалах. Полковник Семибратов без погон. Судья Карпенко в тюремной робе. Картинки разлетелись по всему Содружеству. Владимирские аристократы в ужасе шептались — князь посмел тронуть благородные роды. А простолюдины в трактирах поднимали кружки — наконец-то справедливость.

Этот масштабный процесс, безусловно, снизил мою поддержку среди боярства. Резко снизил. Половина аристократии теперь видела во мне угрозу своему благополучию. Но — и в этом была ирония ситуации — никто не мог сказать, что я узурпатор. Никто не мог обвинить меня в том, что я захватил престол силой или обманом. Потому что именно эти самые бояре меня и выбрали. Сами. Добровольно. По всем законам и процедурам.

Конечно, это не означало, что я защищён от кинжала в спину, яда в вине или наёмного убийцы. Политические покушения — это совсем другая история, и легитимность от них не спасает. Но в публичном поле, в официальных документах, в газетах и на собраниях — ни одна тварь не могла сказать, что я незаконный правитель. Не могла поднять знамя законного сопротивления тирану.

Я был законным князем, избранным по всем правилам. И именно это делало мою позицию неуязвимой для политических атак. Можно было ненавидеть меня. Бояться меня. Даже пытаться убить. Но оспорить моё право на престол? Невозможно.

Через три дня после казней я созвал экстренное заседание Боярской думы. Бояре собрались притихшие, напряжённые. Атмосфера была тяжёлой, как перед грозой.

Я вошёл в зал, занял место, окинул их взглядом. Пятьдесят человек. Кто-то смотрел с затаённым страхом. Кто-то с плохо скрытой ненавистью. Кто-то просто опустил глаза, не желая привлекать внимание.

— Господа бояре, — начал я без предисловий, — вы видели, что произошло несколько дней назад. Трое преступников понесли заслуженное наказание за свои преступления. Это не месть. Это не прихоть. Это справедливость и закон.

Помолчал, давая словам осесть.

— Однако я понимаю, что воровство в