Дочь врага Российской империи. Гимназистка - Василиса Мельницкая

— Выше нос, — сказал Александр Иванович и толкнул калитку.

Асфальтированная дорожка вела к дому. К крыльцу, облицованному рыже-бежевой плиткой. А дом был кирпичным, одноэтажным, с деревянными ставнями на широких окнах.

Мы точно в Москве? Скорее всего, где-то на окраине…

— Наконец-то! Мы заждались! Проходите, проходите!

На крыльцо вышел хозяин дома, и я чуть не взвизгнула от радости. Он все-таки не забыл об обещании!

Николай Петрович приглашающим жестом распахнул дверь.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал Александр Иванович. — Все формальности улажены. Прошу прощения, у меня много дел.

— Ларочка огорчится, — вздохнул Николай Петрович. — Но я понимаю. Благодарю вас, Саша.

А ведь они знакомы. И знакомы хорошо…

Я перевела взгляд на Александра Ивановича, и он улыбнулся мне, подмигнул — и исчез.

— Мила, заходи в дом, холодно, — поторопил меня Николай Петрович.

Он помог мне снять пальто и отвел в гостиную. Там, на кожаном диване, сидела женщина: миниатюрная, немолодая. Черные волосы гладко зачесаны и уложены на затылке в витиеватый пучок. Острый нос, жесткий взгляд, поджатые губы. Темно-синее платье и белый кружевной воротник.

У ног женщины лежал огромный пес: черный дог с белым пятнышком на груди. Едва я вошла, дог поднялся и направился ко мне, цокая когтями по паркету. А я ему обрадовалась. Всегда хотела собаку, но не могла себе позволить. И хорошо, что не завела. С кем бы остался пес после моей казни?

— Мила, не бойся, он только понюхает, — сказал Николай Петрович. — Лорд — умный мальчик.

Я протянула Лорду руку. Он обнюхал кисть, ткнул влажным носом в ладонь, вильнул хвостом и вернулся к хозяйке. Принял. А вот жена Николая Петровича мне не обрадовалась.

— Какое убожество, — поморщилась она, смерив меня презрительным взглядом.

Поздороваться я не успела, а после этих слов язык, и вовсе, прилип к нёбу.

— Николаша! — Она повернулась к мужу. — С этим надо срочно что-то делать!

— Делай, как считаешь нужным, Ларочка, — ответил ей Николай Петрович. — Поезжайте в ателье или вызови портниху на дом. Наверное, сегодня проще купить готовое платье?

Так это она не обо мне, а о моей одежде? Я выдохнула.

— Здравствуйте…

И замолчала. Как мне к ней обращаться?

— Лариса Васильевна, — произнесла она. — Так это ты проклятьями разбрасываешься?

— Это… случайно получилось.

— Ведьма не должна полагаться на случай, — строго сказала Лариса Васильевна. И повернулась к мужу: — Николаша, покажи Яромиле ее комнату. А я, пожалуй, позвоню Любочке. Пусть снимет мерки и найдет какое-нибудь готовое платье, на первое время.

Мы с Ларисой Васильевной определенно друг другу не понравились. Однако она приняла меня в своем доме, пусть и по просьбе мужа. И рядом Николай Петрович, который не даст меня в обиду. На крайний случай, у меня есть телефон эспера из Государственной службы безопасности Российской империи. Жизнь определенно налаживалась.

А я последую совету Александра Ивановича. Буду радоваться жизни и учиться. И не думать о будущем. День, когда мне придется вспомнить об обещании, данном богине Маре, непременно настанет. В этом нет никаких сомнений.

Глава 13

Интерлюдия

В Петербург возвращались поездом.

Дед молчал, но не оттого, что злился на внука. Похоже, обдумывал что-то важное. В дела рода Матвея еще не посвящали. Правда, легкое недовольство все же ощущалось. Легкое, но справедливое. Каникулы в Москве безнадежно испорчены, а дед не любил, когда ломались его планы.

Матвей тоже молчал. Делал вид, что читает книгу, даже страницы перелистывал, однако мыслями находился в другом месте. В приюте, где осталась рыжая девочка с красивыми, но печальными глазами. Сначала Матвея потрясла ее история, а потом…

Дед ворчал, что Матвей слишком чувствительный. Даже эмпата в нем подозревал. Дар эспера, может, и примирил бы деда с тем, что нет в характере Матвея суровости и рациональности, присущих мужчинам рода Шереметевых. Однако при переходе через Испод Матвей ничего не увидел, и деда это заметно расстроило.

Матвей не был любимым внуком. Скорее, самым неустроенным. Мать сбежала за границу с каким-то французом, когда сыну едва исполнилось два года. Матвей ее не помнил. Фотографий и портретов не осталось, все уничтожили по распоряжению деда. Отец же исчезновения жены вроде бы и не заметил, как не заметил до того рождения сына. Младший из дедовых отпрысков был увлечен наукой: жил ею, дышал ею. И воспитанием Матвея занималась кормилица, она же няня, женщина малограмотная, но добрая.

Няня и научила Матвея милосердию и состраданию. Дед называл это глупым бабским воспитанием, однако и он обратил внимание на младшего внука далеко не сразу. У главы рода Шереметевых хватало дел.

Матвей сам виноват в том, что дед его заметил.

Собственно, сложно проигнорировать мальчика, явившегося в Думу в драных штанах, грязной рубашке и галошах на босу ногу.

А что Матвею оставалось делать? Няня вернулась с рынка в слезах. Ей нахамила молочница, обсчитал мясник, а потом у бидона с молоком сломалась ручка, и молоко разлилось в трамвае, испачкав какую-то важную даму. Дама устроила скандал и отобрала у няни деньги, на чистку костюма, угрожая полицией.

— Как так с людьми можно… как так… — причитала няня, утирая широкое лицо передником. — Как же законы… для кого законы…

Законами занимался император. А еще — дедушка. Матвей слышал от взрослых, что дед «с утра до ночи в Думе». Туда и отправился. За справедливостью.

А что? В восемь лет он вполне соображал, как добраться до Таврического дворца. Переодеться вот забыл, торопился. До того он с ребятами с соседней улицы в футбол играл на пустыре. Он давно знал, как улизнуть туда, где всяко веселее, чем в собственном прилизанном дворе. А галоши, и вовсе, нянины. Что первым попалось, то и надел.

Дед тогда чуть со стыда не сгорел. Еще бы! Матвей так и заявил охране на входе, что пришел к дедушке. Ему не поверили, хотели выгнать взашей, но Матвей показал золотого льва на запястье, символ рода Шереметевых, и деда все же позвали. И шуму было…

Тогда Матвею не попало. Дед сказал, что нет вины мальчика в том, что никто не занимается его воспитанием. И забрал внука в свой дом. Няню, правда, не обидел: содержание определил, квартирку подарил. Не в Москве, а там, где она попросила, к родне