Художник из 50х Том II - Сим Симович

— А долго вы в том бараке жили? — поинтересовался водитель.

— Несколько месяцев. Но как будто целую жизнь.

— Понимаю. Места привыкают к человеку, и человек к местам. Даже если жильё неказистое.

Барак на Пролетарской встретил их тишиной — большинство жильцов были на работе. Только на крыльце сидели несколько старушек, обсуждавших соседские новости. Завидев Гоги, они оживились.

— Ой, Георгий Валерьевич! — воскликнула Марья Кузьминишна. — А мы думали, совсем про нас забыли. Небось на новом месте хорошо живётся?

— Хорошо, Марья Кузьминишна. А как дела здесь?

— Да так же. Коммунальщики всё обещают крышу починить, да только обещают. А вы, говорят, теперь большой начальник, фильмы делаете?

— Делаю. Про русский лес, про добрых духов.

— Ишь ты! — восхитилась другая старушка. — Про нашенских, значит. Правильно делаете — чтобы дети знали, что не всё в лесу страшное.

Поднимаясь по знакомой лестнице, Гоги чувствовал странное волнение. Здесь он прожил первые месяцы новой жизни, здесь адаптировался к 1950 году, здесь познакомился с Ниной и начал работать на Берию.

Дверь в комнату была заперта на висячий замок — такой же, какой он поставил при переезде. Ключ всё ещё лежал в кармане пиджака. Замок щёлкнул, дверь открылась.

Комната встретила его затхлым воздухом и пылью. Солнечный луч прорезал полумрак, высвечивая пляшущие пылинки. Всё было точно так, как он оставил — стол у окна, стул рядом, старый шкаф в углу.

— Вот это красота! — восхитился Иван Степанович, разглядывая резной стол. — Работа мастера. Такую мебель теперь днём с огнём не найдёшь.

Стол действительно был произведением искусства. Каждая ножка была украшена тонкой резьбой — виноградные лозы переплетались с дубовыми листьями, а по краю столешницы шёл орнамент.

— Видно, что душа в работу вложена. Такое не купишь, только по наследству достаётся.

Они осторожно подняли стол, понесли к лестнице. Мебель была тяжёлой, массивной и основательной, как и он сам. На лестнице пришлось остановиться передохнуть.

— Георгий Валерьевич! — раздался знакомый голос.

На площадке второго этажа стояла Нина в домашнем платье, с тряпкой в руках. Она выглядела бледнее обычного, под глазами залегли тени.

— Нина, привет, — несколько смущённо поздоровался Гоги. — Как дела?

— Нормально, — ответила она тихо. — Работаю, живу. А вы, я слышала, совсем переехали?

— Да, в Переделкино. Работа требует…

Она кивнула, не глядя ему в глаза.

— Понятно. А я всё думала… — Нина замолчала, покусала губу. — Думала, может, ещё увидимся как-нибудь.

— Обязательно увидимся, — поспешно сказал Гоги. — Работы много сейчас, но летом схожу, проведаю соседей.

— Хорошо, — улыбнулась она грустно. — Счастья вам, Георгий Валерьевич. Искреннего счастья.

Когда стол погрузили в кузов грузовика, Гоги вернулся за остальными вещами. Стул был легче, но не менее красивым — спинка украшена резными завитками, подлокотники отполированы до блеска.

Шкаф оказался самым тяжёлым.

В ящике письменного стола лежали мелочи — ручки, карандаши, старые письма. И в самом дальнем углу — знакомая тяжесть складного ножа. Гоги достал его, открыл. Лезвие блеснуло в солнечном луче.

Нож-бабочка с костяными накладками, потемневшими от времени и рук. На лезвии была выгравирована надпись готическими буквами: «Solingen, Germany». Трофей времён войны или подарок — неважно. Главное, что этим ножом можно было творить маленькие чудеса.

Гоги провёл пальцем по лезвию — острое, как бритва. Сразу вспомнились вечера, когда он вырезал деревянных зверушек, медвежат и птиц. Простое, успокаивающее занятие, которое упорядочивало мысли.

— Нашли что-то ценное? — спросил водитель.

— Очень ценное, — Гоги аккуратно сложил нож, убрал в карман. — Инструмент для души.

Последними вещами были книги — небольшая библиотека Георгия Валерьевича. Классика русской литературы, несколько альбомов по искусству, справочники по живописи. Всё помещалось в две картонные коробки.

Когда комната опустела, Гоги ещё раз обошёл её взглядом. Голые стены, пыльный пол, выцветшие обои. Ничего не напоминало о том, что здесь когда-то жил человек, мечтал, работал, строил планы.

— Странно, — пробормотал он. — Как будто и не жил здесь вовсе.

— Это нормально, — философски заметил Иван Степанович. — Дом — это не стены, а то, что в них происходит. А жизнь ваша теперь в другом месте.

Они заперли комнату, спустились вниз. Старушки на крыльце провожали их любопытными взглядами.

— Ну что, Георгий Валерьевич, совсем от нас уходите? — спросила Марья Кузьминишна.

— Не совсем. Навещать буду. А если что понадобится — обращайтесь. Теперь у меня возможностей больше.

— Спасибо на добром слове. Счастливо вам на новом месте!

Грузовичок тронулся с места, увозя Гоги от барака навсегда. В боковое зеркало он видел, как машут руками соседи, как скрывается за углом невзрачное здание, бывшее домом несколько месяцев.

— А мебель-то куда ставить будем? — поинтересовался Иван Степанович. — В коттедже уже всё обставлено небось.

— В мастерскую. Там как раз не хватало рабочего стола и шкафа для инструментов.

— Правильно. Творческому человеку нужно рабочее место по душе.

Дорога обратно в Переделкино показалась короче. Может, потому что машина была гружёная и шла медленнее. А может, потому что Гоги был погружён в размышления о прошлом и будущем.

В мастерской коттеджа мебель встала как родная. Резной стол у северного окна — идеальное место для тонкой работы. Шкаф в углу — для инструментов, красок, заготовок. Стул с плетёным сиденьем — для долгих творческих вечеров.

Иван Степанович помог расставить всё по местам, отказался от угощения — торопился на базу. Когда грузовичок уехал, Гоги остался один в обновлённой мастерской.

Он достал из кармана нож-бабочка, открыл его, положил на стол рядом с другими инструментами. Теперь здесь было всё необходимое для творчества — и для большого искусства, и для маленьких радостей.

За окном мастерской росла старая яблоня, ветви которой почти касались стекла. Гоги представил, как будет сидеть здесь зимними вечерами, работать при свете лампы, слушать, как ветер шумит в кроне дерева.

Прасковья Николаевна заглянула в мастерскую, оглядела новую мебель.

— Красота какая! — восхитилась она. — Видно, что