Фантастика 2025-155 - Сергей Александрович Плотников

проще, не надо заморачиваться с дверьми и свидетелями. А во-вторых, если Ван пытает Маэстро, то делает это в призрачном мире. Тут вообще без вариантов. Физического воплощения у Маэстро нет.

И, как показала практика, я не ошибся.

Здесь, в призрачном мире, обстановка оставалась такой же, как в реальном, но ни одна машина не работала, стояла тишина, нарушаемая лишь голосами. Спокойными голосами. Если не вслушиваться, могло показаться, будто общаются старые друзья.

Я остановился, выглядывая из-за угла, и оценил обстановку.

Маэстро стоял на коленях в цепях. Кандалы сковывали его руки, соединяли их с цепью, вьющейся по полу. Ноги также были прикованы за лодыжки. Фактически, Маэстро коленями стоял на цепи и, судя по всему, не имел возможности подняться. Для человека это была бы жёсткая пытка, но Маэстро продолжал смотреть со своей фирменной улыбочкой.

Ван, впрочем, тоже не выглядел смущённым. На этом поле сошлись двое достойных соперников.

— Мы можем провести тут сколько угодно времени, друг мой, — говорил Маэстро. — Это ничего не изменит.

— Изменит, — возразил Ван. — Души умлут. И ты станешь не нужен.

— О, это интересная игра. Значит, чтобы убить меня, вам нужно убедиться, что вы ничем не сумеете помочь душам, которые я держу в плену. Время идёт. Души умирают из-за вас. И вы в гневе убиваете меня. Но с чем вы останетесь? С сознанием, что души уничтожены именно вами. Потому что я предлагал другой вариант.

— Никаких сделок с тобой, тваль.

У Вана было четыре режима общения. Первый — молчание. Второй — два-три слова, произносимые порой вообще не к месту. Третий — складное лопотание с сильным акцентом. И четвёртый — практически идеальное владение русским языком. Ну, разве что казалось, что русский немного картавит.

Сейчас Ван выбрал третий режим. Мне показалось — а в призрачном мире интуиции и озарениям лучше доверять — что это был психологический момент. Ксенофобия всё же — какое-то глубинное чувство, в той или иной мере присущее каждому человеку. Когда тебя пытает земляк — это одно. С земляком можно договориться, убедить. А когда китаец, который повторяет русские слова, как автомат, и вообще, скорее всего, не понимает, что ты ему говоришь — другое.

На Маэстро, правда, этот приём не действовал. По крайней мере, визуально он не производил впечатления даже встревоженного.

— Зря, — покачал головой Маэстро. — Очень зря. Вы отпускаете меня. Получаете все души целыми и невредимыми, делаете с ними… Ну, что вы там делаете? Заливаете сказки насчёт вечной жизни и прекрасного Света.

— На самом деле не всегда. — Ван, заложив руки за спину, прошёлся от одной стойки со стиральными машинами до другой. — Кому-то плавда нужен лассказ пло Небеса и Свет. Кому-то — сделать движение души и отолваться от Земли. Кому-то что-то узнать или понять. Многих не понимаем мы. На самом деле мы всех не понимаем. Почему душа отклывается одному и не хочет длугому?

— Ты что — решил поболтать со мной о работе? — Маэстро вскинул брови.

Глава 25

Я такому повороту тоже удивился. К чему эти откровенности с врагом? Но Ван, похоже, твёрдо знал, что делает.

— Одно мы знаем точно. В каждой душе есть хотя бы исколка Света, иначе она бы не смогла быть. И до этой исколки можно достучаться. Можно лаздуть из этой исколки пожал. Холоший пожал.

— Прибереги пропаганду для клиентов. Мне не нужны сказки про хороший Свет. Я знаю то, о чём вы предпочитаете не рассказывать. Человек в этом Свете сгорает дотла.

— Нет, ты не плав. Не человек, но лишь его лазум. И не сголает, а ластволяется.

— А что есть человек, у которого отняли тело? Только разум.

— Лазум человека стлемится познать мил, вселенную. — Ван продолжал ходить между стиральными машинами, а Маэстро следил за ним взглядом. — Моя теолия. У каждого есть своя теолия. Вот моя. Лазум, не желающий познать, полождает пустышек. Лазум, котолый стлемится понять — наш клиент. Лазум, котолый уже понял — плосветлённый.

— Разум, который растворился — мёртвый.

— Ошибаешься. Что значит понять? Понять — значит, плинять, сделать частью себя. А если то, что ты понимаешь, больше тебя — то ты становишься его частью. Свет не зовёт к себе насильно, глупый ты человек. Иначе мы были бы не нужны. Вознесение — это когда человеческий лазум понимает и плинимает. Желтвует ничтожным лади бесконечно великого. — Ван остановился, глядя, судя по всему, на своё отражение в крышке стиральной машины второго яруса. — Бесконечно великого и благого. И каждая душа стлемится к этому. Лазум делжит. Иногда надо убедить лазум. Иногда — отодвинуть лазум. Но чаще надо говолить с душой, и тогда она сама отбласывает лазум — и летит навстлечу Свету.

— Красивая философия. Она не объясняет только сущей мелочи. Для чего людям был дан разум, если он в итоге превращается в проблему.

— А для чего бабочке дана куколка? — Ван повернулся к Маэстро. — Для чего молочные зубы лебёнку? Зачем по весне набухают почки на делевьях?

Ван замолчал, давая Маэстро возможность возразить, но тот молчал. И тогда Ван продолжил:

— Глупый лебёнок может отказаться ласти. Куколка может остаться куколкой, а почка не дать листа. Это не плекласно, а стлашно. Убить себя из стлаха стать лучше. Не сплавиться с собственным лазумом. Позол. И в глубине души каждый понимает, что это позол. Даже самый заколенелый мателиалист иногда видит во сне Свет и плачет. А плоснувшись, не помнит. Лазум клепко делжит поводья.

Мне показалось, что я слышу звук, которого тут быть не должно. Прислушавшись, понял, что не ошибся. Маэстро тяжело дышал. Ван стоял напротив, глядя ему в глаза. Стоял спиной ко мне, и я видел часть лица Маэстро.

— Что ты сейчас делаешь? — процедил Маэстро сквозь зубы.

— Свою лаботу.

— Ты рехнулся, раскосый⁈

— Китаиса уметь делать только свою лаботу, господина. Звать душа к Свету. Или готовить лис.

Ван издевательски поклонился.

— Ты никогда не доведёшь меня до вознесения! — заорал Маэстро.

— С тобой у меня много влемени. Тебя питают души.

— Такие как я не возносятся!

— Я уже возносил пожилателя, не беспокойся. Это тлудно. Но я сделаю тебе холошо, обещаю.

— Да пошёл ты! — Маэстро рванулся, почти было встал, но натянувшиеся цепи заставили его рухнуть