Рубеж отхода - Марко Клоос

Мама подходит к небольшой лужайке перед транспортной станцией и пересекает её, не обращая внимания на расчищенные тротуары, окаймляющие лужайку. Снега на лужайке местами по колено, но мама пробирается сквозь него, не останавливаясь. Я присоединяюсь к ней, когда она идёт по лужайке, оставляя узкую колею в чистом снегу. Когда мы доходим до другой стороны лужайки, она останавливается и прислоняется к одному из деревьев, стоящих по краям лужайки, словно стройный ряд столбов. Она наклоняется, зачерпывает горсть чистого снега и протягивает его мне.

«Я не видел такого чистого снега с тех пор, как ты родился».

Она подносит руку ко рту и кончиком языка касается снега на ладони.

«На вкус — ничто», — заявляет она.

«Планета-колония, где я был в прошлом году, их планетарная зима длится три года, — говорю я. — Летом там одни камни и пыль, а зимой — минус сорок. Самое паршивое место, где я когда-либо бывал. У тебя неисправен скафандр, ты бы умер от переохлаждения через несколько часов».

«Мы ездили в центр Нью-Гэмпшира за год до твоего рождения», — говорит мама, словно не слышала моего анекдота. «Мы поднялись на гору Вашингтон. Там в начале октября лежал снег. Самое красивое место в моей жизни. Ни одного города на много миль вокруг, только горы и деревья, насколько хватало глаз. Только этот огромный покров оранжевого, красного и зелёного, простирающийся до самого горизонта».

«Это был ваш медовый месяц с папой?»

«Ага. Через месяц мы переехали в PRC Seven, потому что у них была двухкомнатная квартира. И тут всё пошло наперекосяк».

Мама сильно изменилась с тех пор, как я уехал. Я не привык к её замкнутости. До того, как я ушёл в армию, я был убеждён, что моя мама такая же, как и все остальные бездельники в нашей КНР: целыми днями уткнулась в экраны «Сети» и ни на что не обращала внимания, кроме расписания передач и дня выдачи пайков. Отчасти я не пытался получить отпуск на Земле, потому что был убеждён, что моей маме всё равно нечего будет сказать.

«Я что, всё испортил? В смысле, когда родился?»

Она смотрит на меня и качает головой с грустной улыбкой.

«О нет, дорогая. Я сама всё испортила. Твой отец тоже очень помог. Но в основном виновата я. Выйти замуж за твоего отца было просто ошибкой. Но мне было девятнадцать, и я ничего ни о чём не знала».

Она роняет пригоршню снега и вытирает мокрую руку о край куртки. Здесь, на севере Вермонта, холодно, и мамина куртка, похоже, не подходит для этого климата, но, похоже, её холод не беспокоит.

«Он сказал, что собирается пойти на службу. Сказал, что уйдёт в запас через пять или десять лет, и мы сможем взять деньги и купить небольшой домик на окраине, подальше от многоквартирных домов. „Всего на несколько лет“, — сказал он.

Она качает головой и усмехается, но в ее смехе нет ни капли веселья.

«Вместо этого он вернулся домой через два года. Выгнали за невыполнение приказов. Ни доллара за душой. Поэтому он вернулся в наш блок, и пять или десять лет в этой квартире превратились в двадцать пять. Я почти уверен, что проживу там до самой смерти, как твой отец».

«Прости меня, мама», — говорю я, и это правда. Никогда в жизни я не испытывала столько жалости к маме, и мне стыдно, когда я понимаю, что это потому, что я никогда не считала её достойной сочувствия. Я просто никогда не задумывалась, что у моей мамы была своя история, и что она не была безразличной крысой, живущей на пособие, как все остальные.

«Не надо», — говорит мама. Она протягивает руку и касается моей щеки ледяной, как снег, рукой. «По крайней мере, ты не будешь здесь торчать, делая то же, что и мы. И даже не думай, что я когда-либо думала, будто ты „мне всё портишь“. Ты — единственное хорошее, что получилось из этого брака. Ты — лучшее, что я сделала в жизни. Без тебя я бы пятнадцать лет назад забралась на крышу нашей старой высотки и спрыгнула с неё».

Я вспоминаю все случаи, когда отправляла маме еженедельные сообщения с опозданием на несколько дней, а когда и вовсе пропускала, и меня охватывает жгучий стыд, от которого на глаза наворачиваются слёзы. Я убираю мамину руку со своей щеки и кладу её между своих ладоней, чтобы стереть холод снега, который она держала в руках.

«Прости, что все эти годы был таким эгоистичным засранцем, — говорю я. — Похоже, я тебе не особо помог».

Мама улыбается мне и пожимает плечами.

«Эндрю, ты же был совсем ребёнком. Вот такие они , подростки , разве ты не знаешь?»

Мы стоим так какое-то время, мама держит меня за руку, и мы оба наслаждаемся умиротворяющим звуком пробуждающегося вокруг Либерти-Фолс: мимо проносятся гидромобили, из открывающихся магазинов доносится тихая музыка, люди тихо переговариваются, проходя мимо небольшой зелёной зоны к станции общественного транспорта. Как будто мы сошли с поезда и оказались в совершенно другом времени и месте.

«Хочешь пойти и посмотреть, есть ли место, где нас накормят завтраком по моему шикарному удостоверению личности государственного образца?» — спрашиваю я маму, и она кивает.

«Я умираю с голоду. Этот чистый воздух делает меня голоднее, чем когда-либо».

———

Мы идем по тротуару Мэйн-стрит в поисках правительственной столовой или, по крайней мере, автоматизированного заведения общественного питания, на входной двери которого среди принимаемых способов оплаты указан логотип правительства.

Мы идём по улице, и в двадцати метрах от нас из двери выходит мужчина. На нём белая поварская форма, в руках он держит старомодную доску и мольберт, которые ставит на тротуар перед своей дверью. Мы видим, как он садится на корточки перед доской и пишет на ней зелёным мелом. Подойдя ближе, я различаю первые строки:

Яйца Бенедикт — CD150

Омлет—CD125

Картофельные оладьи «Лесоруб» — CD175

Сейчас на моём государственном счёте около миллиона долларов Содружества, но я не могу получить к ним доступ, и у меня нет с собой ни доллара в твёрдой валюте. Я просматриваю строку с платёжными символами на двери, но «FED ID» среди них нет.

Мужчина в форме шеф-повара замечает нас и встаёт с корточек. Когда он поворачивается к нам, я вижу, что он слегка замер при виде