Желание странного - Борис Стругацкий

– Да, – отозвались детские голоса. – Читали… Все…

– Прекрасно, – сказал Виктор озадаченно. – Польщен, хотя и удивлен. Ну, ладно, далее… Желает ли собрание, чтобы я рассказал историю написания какого-нибудь своего романа?

Последовало недолгое молчание, затем в середине зала воздвигся худой прыщавый мальчик, сказал: «Нет», – и снова сел.

– Прекрасно, – сказал Виктор. – Это тем более хорошо, что, вопреки широко распространенному мнению, ничего интересного в историях написания не бывает. Пойдемте дальше… Желают ли уважаемые слушатели узнать о моих творческих планах?

Бол-Кунац поднялся и вежливо сказал:

– Видите ли, господин Банев, вопросы, непосредственно связанные с техникой вашего творчества, лучше было бы обсудить в самом конце беседы, когда прояснится общая картина.

Он сел. Виктор сунул руки в карманы и снова прошелся по сцене. Становилось интересно или, во всяком случае, необычно.

– А может быть, вас интересуют литературные анекдоты? – вкрадчиво спросил он. – Как я охотился с Хемингуэем. Как Эренбург подарил мне русский самовар. Или что мне сказал Зурзмансор, когда мы встретились с ним в трамвае…

– Вы действительно встречались с Зурзмансором? – спросили из зала.

– Нет, это я шучу, – сказал Виктор. – Так что мы решим насчет литературных анекдотов?

– Можно вопрос? – сказал, воздвигаясь, прыщавый мальчик.

– Да, конечно.

– Какими бы вы хотели видеть нас в будущем?

Без прыщей, мелькнуло в голове у Виктора, но он отогнал эту мысль, потому что понял: становится жарко. Вопрос был сильный. Хотел бы я, чтобы кто-нибудь сказал мне, каким я хочу видеть самого себя в настоящем, подумал он. Однако надо было отвечать.

– Умными, – сказал он наугад. – Честными. Добрыми… Хотел бы, чтобы вы любили свою работу… и работали бы только на благо людей. (Несу, подумал он. Да и как тут не нести?) Вот примерно так…

Зал тихонько зашумел, потом кто-то спросил, не вставая:

– Вы действительно считаете, что солдат главнее физика?

– Я?! – возмутился Виктор.

– Так я понял из вашей повести «Беда приходит ночью».

Это был белобрысый клоп десяти лет от роду. Виктор крякнул.

«Беда» могла быть плохой книгой и могла быть хорошей книгой, но она ни при каких обстоятельствах не была детской книгой. Она до такой степени не была детской книгой, что в ней не разобрался ни один из критиков: все сочли ее порнографическим чтивом, подрывающим общественную мораль и национальное самосознание. И что самое ужасное, белобрысый клоп имел основания полагать, что автор «Беды» считает солдата «главнее» физика – во всяком случае, в некоторых отношениях.

– Дело в том, – сказал Виктор проникновенно, – что… как бы тебе сказать… всякое бывает.

– Я вовсе не имею в виду физиологию, – возразил белобрысый клоп. – Я говорю об общей концепции книги. Может быть, «главнее» не то слово…

– Я тоже не имею в виду физиологию, – сказал Виктор. – Я хочу сказать, что бывают ситуации, когда уровень знаний не имеет значения.

Бол-Кунац принял из зала и передал ему две записки: «Может ли считаться честным и добрым человек, который работает на войну?» и «Что такое умный человек?» Виктор начал со второго вопроса – он был проще.

– Умный человек, – сказал он, – это тот человек, который сознает несовершенство, незаконченность своих знаний, стремится их пополнять и в этом преуспевает… Вы со мной согласны?

– Нет, – сказала, приподнявшись, хорошенькая девочка.

– А в чем дело?

– Ваше определение не функционально. Любой дурак, пользуясь этим определением, может полагать себя умным. Особенно, если окружающие поддерживают его в этом мнении.

Да-а, подумал Виктор. Его охватила легкая паника. Это тебе не с братьями-писателями разговаривать.

– В какой-то степени вы правы, – сказал он, неожиданно для себя переходя на «вы». – Но дело в том, что вообще-то «дурак» и «умный» – понятия исторические и, скорее, субъективные.

– Значит, вы сами не беретесь отличить дурака от умного? – Это из задних рядов – смуглое существо с прекрасными библейскими глазами, стриженное наголо.

– Отчего же, – сказал Виктор. – Берусь. Но я не уверен, что вы всегда со мной согласитесь. Есть старый афоризм: дурак – это просто инакомыслящий… – Обычно это присловье вызывало у слушателей смех, но сейчас зал молча ждал продолжения. – Или инакочувствующий, – добавил Виктор.

Он остро ощущал разочарование зала, но не знал, что еще сказать. Контакта не получалось. Как правило, аудитория легко переходит на позиции выступающего, соглашается с его суждениями, и всем становится ясно, кто такие дураки, причем подразумевается, что здесь, в этом зале, дураков нет. В худшем случае аудитория не соглашалась и настраивалась враждебно, но и тогда бывало легко, потому что оставалась возможность язвить и высмеивать, а одному спорить с многими нетрудно, так как противники всегда противоречат друг другу, и среди них всегда найдется самый шумный и самый глупый, на котором можно плясать ко всеобщему удовлетворению.

– Я не совсем понимаю, – произнесла хорошенькая девочка. – Вы хотите, чтобы мы были умными, то есть, согласно вашему же афоризму, мыслили и чувствовали так же, как и вы. Но я прочла все ваши книги и нашла в них только отрицание. Никакой позитивной программы. С другой стороны, вам хотелось бы, чтобы мы работали на благо людей. То есть фактически на благо тех грязных и неприятных типов, которыми наполнены ваши книги. А ведь вы отражаете действительность, правда?

Виктору показалось, что он нащупал, наконец, дно под ногами.

– Видите ли, – сказал он, – под работой на благо людей я как раз понимаю превращение людей в чистых и приятных. И это мое пожелание не имеет никакого отношения к моему творчеству. В книгах я пытаюсь изобразить все, как оно есть, я не пытаюсь учить или показывать, что нужно делать. В лучшем случае я показываю объект приложения сил, обращаю внимание на то, с чем нужно бороться. Я не знаю, как изменять людей, если бы я знал, я был бы не модным писателем, а великим педагогом или знаменитым психосоциологом. Художественной литературе вообще противопоказано поучать или вести, предлагать конкретные пути или создавать конкретную методологию. Это можно видеть на примере крупнейших писателей. Я преклоняюсь перед Львом Толстым, но только до тех пор, пока он является своеобразным, уникальным по отражательному таланту зеркалом действительности. А как только он начинает учить меня ходить босиком или подставлять щеку, меня охватывают жалость и тоска… Писатель – это прибор, показывающий состояние общества, и лишь в ничтожной степени – орудие для изменения общества. История показывает, что общество изменяют не литературой, а реформами или пулеметами, а сейчас еще и наукой. Литература в лучшем случае показывает, в кого надо стрелять или что нуждается в изменении… – Он сделал паузу, вспомнив о том, что есть еще Достоевский и Фолкнер. Но пока он придумывал, как бы ввернуть насчет роли литературы в изучении подноготной индивидуума, из зала сообщили: