"Фантастика 2025-34". Компиляция. Книги 1-26 - Алиса Бодлер

Лермонтов помолчал с минуту.

— Дело было совершенно пустяшное. Но его раздули до размеров дипломатического скандала.

— Как всегда виновата женщина.

— Ты прав, Монго! Тебе ли не знать, как все было?

Монго — так всегда звал Лермонтов своего старинного друга, драгунского гвардейского капитана Аркадия Столыпина. Он был его секундантом на дуэли. После внушения императора, что в его, Столыпина, звании и летах полезно служить, а не быть праздным, немедленно вернулся в армию и последовал за другом на Кавказ.

— Так расскажите! — взмолился остальные участники пикника.

— Маешка, можно? — уточнил Монго у приятеля, назвав его, как привык, прозвищем, закрепившимся за поэтом с юнкерских времен.

Лермонтов согласно кивнул.

— Эрнест де Барант, сын французского посла, почему-то решил, что Миша его оскорбил злой эпиграммой и бросил вызов. Ему пытались объяснить, что эпиграмма написана, когда де Барантов в помине не было в Петербурге. Но французик ни в какую…

— Салонный Хлестаков! — припечатал Лермонтов своего обидчика.

— Маешка, естественно, не смог удержаться от жеста. Выбрал место поединка на Черной речке…

— Ооо! — догадались офицеры. — Символично.

— Да! Они дрались на отточенных рапирах. У Миши сразу отломился кончик. Он получил незначительную царапину. Взялись за пистолеты. Де Барант промахнулся. Маешка выстрелил в воздух. Тем бы дело и кончилось, но у некоторых дев оказался слишком длинный язык. Дошло до начальства. Мишу арестовали за недонесение о дуэли.

— Ну, это в порядке вещей!

— Да! — откликнулся Лермонтов. — Если бы не одно обстоятельство. Я дал показания в суде, как все было. О меня потребовали их изменить. Заявить, что я не стрелял в воздух. Видите ли, французский посол нашел в этом урон для фамильной чести и бросился за помощью к Бенкендорфу и Нессельроде.

— Невероятно! Ты отказался?

— Разумеется! И вот я уже на Кавказе на радость моих недоброжелателей. Без повышения в звании при переводе из гвардии. Без надежды подать в отставку.

— Ты готов бросить службу? — поразились офицеры.

— Да! — твердо ответил поручик Лермонтов. — Занятия литературой меня увлекают куда более военной стези.

Несчастный поэт не знал, что со своей дурацкой дуэлью он случайно вляпался в сложную дипломатическую интригу. Николай и его канцлер разыгрывали сложную партию, цель которой была в изоляции Франции из-за ее независимой позиции в египетском кризисе. Петербург отозвал для консультаций своего посла с берегов Сены. Де Барант-отец фактически сидел на чемоданах, ожидая, что и его вот-вот вернут в Париж. С беспокойством наблюдал за заигрываниями русских с бонапартистами, представитель которых явился в Петербург. Конечно, царь и помыслить не мог способствовать возвращению трона племяннику Наполеона, Шарлю Луи Наполеону Бонапарту. Но как средство давления, подобные намеки были весьма чувствительны для французской короны. Важно было лишь не переборщить. Сыграть тонко и элегантно. А тут эта дуэль какого-то поручика, пусть и с влиятельными семейными связями. Он своей неуступчивостью настолько возмутил Государя, что тот, приняв решение отослать упертого юнца на Кавказ, заявил в кругу близких:

— До свидания, господин Лермонтов!

Царю сей господин не нравился. Один раз он уже его простил. Оказалось — напрасно. Урок не усвоен. Николай не разделял восторгов от поэтического и писательского дара поручика. Находил его «Героя нашего времени» книгой вредной и служащей дурным примером молодежи. Он не просто отослал его на Кавказ. Отправил в Тенгинский полк, который имел репутацию полка боевого, но с высочайшим уровнем смертности в своих рядах. У Лермонтова были все шансы быстро закончить свою жизнь по примеру Одоевского. От малярии.

Лермонтова выручил Граббе. Поручик встретился с ним в Ставрополе и быстро договорился о переводе в Чеченский отряд. Добряк Галафеев встретил его как родного. Определил в свою свиту на роль порученца. Таковых было несколько офицеров: адъютанты Викторов и Чернявский, капитана Евдокимов и Шуляховский, поручики граф Штакельберг, князь Долгоруков, граф Канкрин, князь Трубецкой, Муравьев, а также прапорщик фон-Лоер-Лярский. Как в такой толпе выделиться, Лермонтов не понимал.

— Не отчаивайся, Мишель, — успокоил его Дорохов. — Начальство нашего края хорошо ведет себя с молодежью, попадающей на Кавказ за какую-нибудь историю, и даже снисходительно обращается с виновными более важными. Галафеев тебя побережет по возможности и даст случай отличиться. Стоит тебе попроситься куда угодно, и желание исполнится, — но ни несправедливости, ни обиды другим через это не сделается. Я же совсем другое дело! Сорок лет, а все в юнкерах…

Дорохов вздохнул. Его отчаянно напрягала мысль о том, что своим желанием свободы от вышестоящих командиров он загнал себя в ловушку. Так нужный ему Георгиевский крест для производства в офицеры мелькал где-то в ичкерийских лесах, но схватить его не было никакой возможности, командуя летучим отрядом. Подсознательно он даже опасался стать со временем нерукопожатым среди офицеров, особенно, в связи с тем, что ему вот-вот поручат самостоятельно жечь мелкие хутора вдоль линии продвижения Чеченского отряда. Карателей в благородной среде никто не любил. Тут не спасут былые заслуги и протекция старших товарищей.

— Маешка! — нарушил паузу в разговоре Столыпин. — Расскажи, как ты своего денщика отучил мед любить.

— Глупая выходка.

— Расскажи.

— Ну, ладно. Дело было так. Презабавный был мой денщик малоросс Сердюк. Бывало, позову его скуки ради и спрашиваю: «Ну, что, Сердюк, скажи мне, что ты больше всего на свете любишь?» «Ну, що, ваше благородие… оставьте, ваше благородие… я ничого не люблю…» А я знай себе продолжаю: «Ну, что̀, Сердюк, отчего ты не хочешь сказать?» — «Да не помню, ваше благородие». «Скажи, — пристаю, — что̀ тебе стоит? Я у тебя спрашиваю, что ты больше всего на свете любишь?» Сердюк все отговаривается незнанием. Убедившись, что от барина своего никак не отделается, добродушно делает признание: «Ну, що, ваше благородие… Ну, пожалуй, мед, ваше благородие». А я в ответ: «Нет, ты, Сердюк, хорошенько подумай: неужели ты в самом деле мед всего больше на свете любишь?» И так ему докучаю с четверть часа, пытая на все лады. Наконец, когда истощался весь запас хладнокровия и терпения у бедного Сердюка, на последний вопрос мой о том, чтобы подумал хорошенько, не любит ли он что-нибудь другое на свете лучше меда, он с криком выбегал из палатки, говоря: «терпеть его не могу, ваше благородие!..»

Офицеры засмеялись.

— Пожалуй, пора и честь знать!

— Я вам еще одну шутку припас, господа!

— Какую же⁈

— Взгляните