Герой Ымперии - Валерий Масляев

мы поцеловались очень по-человечески – как двое, которым и страшно, и смешно, и некогда. Под ногами узел сел в паз окончательно. Шкаф ударился о край и закусил собственную дверцу. Ж. Пт. Чатский моргнул, как человек, которому под носом случилось не по формуле.

– Так нельзя, – тихо сказал он.

– Уже можно, – ответила Полина. – Мы вернём на место после счастья.

И в этот момент из тьмы справа вышла тень. Не человеческая – городская. Высокая, обрисован…

На этом моменте объем главы достиг 15 000 знаков, а значит Автор прекратил писать и начал новую.

Глава девятая. Заговор Перестрахновых и кража буквы «Ё»

С утра мне позвонили из Палаты Знаков Отличия – учреждения, где хранили всё, что делает язык бодрым и узнаваемым: восклицательные знаки в чехлах, вопросительные с бирочками «выгуливать только при необходимости», запятые для чемпионатов по дыханию и, главное, букву «Ё» в отдельном сейфе из чёрного дерева. Голос на проводе был хрусталём нервов:

– Герой Коротконогов? Срочно приезжайте. У нас… э-э… недостаёт.

– Чего?

– В точности этого и недостаёт, – обречённо вздохнул голос. – Точек.

Я приехал – и сразу понял, что несчастье катится по городу, как коляска с распущенными тормозами. На афишах «Ёлка» превратилась в «ЕЛКА» (срочно потребовалась объяснительная от дендропарка), на рынках «Клёква» продалась как «КЛЕКВА» (покупатели жаловались, что вкус не тот), а в очереди у булочной дама в мехах вяло просила «е-анку» – и булочник плакал, потому что понимал, что это «бёсанка».

В холле Палаты меня встретил начальник – господин Суслик-Отличий, маленький сухой человек с огромной степенью серьёзности. На лацкане у него сверкающим значком висела точка. Пока он кланялся, значок нервно сползал на сантиметр вниз.

– Мы всё перепроверили, – торопливо тараторил он, ведя меня к сейфу. – Накануне ночью поднялась тревога диакритики: датчики зафиксировали вынос двух точек из хранилища. Открыли сейф – «Ё» нет. Осталась только заглушка «Е» – прошу прощения, она ведёт себя вызывающе.

Сейф стоял распахнутый, как рот человека, которому забыли объяснить, зачем рот. Внутри действительно лежала блестящая латунная «Е», фырча и постукивая литером о борт:

– Щас как обойдусь без надзора! Щас как народной стану!

– Успокойся, – сказал я упрямой букве. – Не твоя это работа. Тебя уважают – но за другое.

– Да мне теперь всё можно, – самодовольно буркнула «Е» и попыталась сделать вид, что ей всегда было двоеточечно.

Господин Суслик-Отличий театрально всплеснул руками:

– Мы, конечно, вывесили предупреждение, – он отодвинул бархатную штору: на стене висел плакат «Пожалуйста, произносите „ё“, не экономьте чувства». – Но что толку? Горожане уже два часа как подскальзываются на омонимиях.

Суматоха за стеклом подтверждала: на площади некий гражданин пытался объяснить в протоколе, что «вор должен сидеть в тюрьме», но из уст выходило «в тюреме», и смысл не спешил признавать себя арестованным. Двое чиновников дрались из-за ударения в слове «жалюзи», хотя слово упиралось: «я вообще-то французское, отпустите».

– Кто это мог быть? – спросил я.

– Перестрахновы, – как отчёт отстучал Суслик-Отличий. – Полчаса назад их люди были замечены возле бундес-склада типографских клише.

Пока мы обсуждали, внутрь, не обращая внимания ни на таблички, ни на приличия, влетела Феминора Равноправная – слегка растрёпанная, радостная и с бубном под мышкой:

– Я привела делегацию простых граждан, – отчеканила она. – Мы требуем прямого участия в возвращении «ё». Нам без неё не жить, а вам – не согласовывать.

За ней вломилась группа: продавщица клюквы (в руках у неё была картонка «Верните ё, ужасно прошу»), учительница русского (держала мел, словно меч), один юноша с плакатом «Е – это намёк, Ё – признание», и дед с гармошкой (плакал без звука – гармошка с «е» играла неправильно). С ними тихой вкусностью шла и Великая княгиня Толстоживых – в платье цвета маскарпоне, с тёплыми глазами, в которых клянчилось у меня одно местечко.

– Вы? – удивился я, и бал в моей памяти тепло шевельнулся.

– Я, – кивнула она, и на её губах поселился такой мягкий знак, что никакой орфографический словарь ещё не успел его утвердить. – В нашем клане без «ё» пироги и ёжики – это не пироги и не ёжики, а пироги и ежики. Детям больно.

Суслик-Отличий прижал к груди регламент:

– Хорошо, представительная общественность допускается в качестве наблюдателей за работой Героя.

– В качестве соучастников, – поправила его Феминора. – Для равновесия.

Великая княгиня наклонила голову:

– Я готова держать фонарь и задавать неудобные вопросы. Это тоже важная часть любовного сюжета.

Я кашлянул. Гармошка возмущённо сыграла «е-е-е» – значит, пора в путь.

Первой ниточкой стала Биржа Точечных Услуг – место, где втихаря можно было продать хоть щепотку смысла, лишь бы без чека. Наверху вывеска: «Точки и Полутонны. Нал. Безнал. Отбивка». На входе скучал парень в кепи. Он цокнул языком:

– «Ё» ищете? Поздно пришли. Оптовик забрал. На телеге.

– Кто?

– По виду бухгалтера. По запаху – Перестрахнов. Рядом – двое с ящиками «Не улыбаться». И ещё был… – он замялся. – Человек с очками. Мне за него доплатили молчанием.

Глаза Феминоры сверкнули:

– Серые костюмы, улыбки как у зимней рыбы – это они.

Великая княгиня вздохнула:

– Жаль, что они не Толстоживые. Жирок совести иногда помогает.

Мы рванули на Скотопрогонную набережную, где любой вор считает себя философом: море убаюкивает степень вины. Там, в глубине склада, мы и нашли следы: в пыли аккуратные два пробела, похожие на гнёзда для уставших точек, и тёмная колея от точкососа.

Садовник, прибежавший из дома Коротконоговых с секатором и желанием постричь зло под корень, наклонился и понюхал пол:

– Тягучесть страховочная, – вынес приговор. – Полировали до стерильности совести. Работа Перестрахновых.

– А дальше? – спросил я у колеи. Колея обычно честнее свидетелей. Она повела нас в сторону Дома Перестрахновых, но на полдороге показала ответвление – к старой Типографии имени Волка-буквоглота. Типографию уже двадцать лет как закрыли за попытку печатать «здравствуй» без «вств».

Мы вошли тихо, как ремарка в пьесу. Внутри пахло чернилами и привычкой к ошибкам. По полу тянулись удлинители, по стенам мигали таблички согласия: «Поднимите палец, если согласны, чтобы у вас забрали точку над „ё“ в обмен на бесплатную доставку тепла зимой». Справа стояла машина, напоминающая пресс совести – на валу наклеено: «Сдавить лёгким нажатием».

– Ну здравствуй, цех нормализации речи, – сказал я.

В глубине, за стеклом, виднелся ящик с латунной табличкой «Е—>Ё». Справа – пылесос с надписью «Диакритика – в перерасчёт». За пультом – двое Перестрахновых, поверх которых совесть уже раскатали валиком. Они внимательно смотрели, как по ленте ползут городские объявления и теряют «ё»: «берёзы» сдают зелень «березам», «шофёры» становятся «шоферами» (прекрасная карьера, но учителя музыки попросили