Благие негодники - Фаусто Грин

Аркан VI

Мальчик и его Крампус

И сказал Иисусу: помяни меня, Господи, когда придешь в Царствие Твое!

И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю

лк 23:42

Йоль – темное время перед самым Рождеством. Долгая ночь перед рассветом. Именно на Йоль Двадцать Третий решил наконец вспомнить о делах в своем приходе в Обераммергау и вернуться домой. Расследованием истории с разворованным архивом мы решили заняться уже после Рождества, когда дел в приходах традиционно становится поменьше и нам как священникам полагается несколько выходных. Отличное время, чтобы собрать вещи и отправиться, например, в Ренн, пообщаться со старыми знакомыми. Однако в Ренн я отправился не так, как планировал.

На улицах Нюрнберга нечасто можно встретить нищих: власти сделали все возможное, чтобы бродягам было куда идти.

Уже ночью я возвращался из паба в кирху и на лестнице ее обнаружил огромного мужчину с длинными спутанными седыми волосами и седой бородой. Он лежал на ступенях и горько плакал, а снег равнодушно припорашивал его.

Я присел рядом с ним и попытался уговорить зайти хотя бы в кирху: там не так холодно, как на улице, да и снега нет. А я бы вынес несчастному чуть-чуть еды. Но мужчина только заплакал громче и начал бубнить что-то на языке, мне незнакомом. Он был похож на немецкий и в то же время не похож вовсе. Люди не говорили на этом языке, а значит, передо мной был представитель магического мира.

Когда я открыл дверь, предоставив выбор – войти или остаться – самому незнакомцу, он оттолкнул меня, да с такой силой, что я кубарем скатился на брусчатку. Затем мужчина ворвался в кирху и начал громить все, до чего мог дотянуться. Я без колебаний бросился за ним. Он перевернул стойку с пожертвованиями, кинулся к алтарю, хватая все, что попадалось в его огромные руки; он прицельно старался разбить витражи! У меня не было времени вызывать полицию – я схватил одно из металлических ограждений с цепочками и с силой выдернул из пола. Видели бы это люди, долго бы пришлось объясняться. Ну да ладно, в здоровом теле – здоровый дух. Или как там?

Пока безумец силился сорвать знаменитое «Благовещение», я попытался ударить его железным столбиком по голове, но бородач увернулся и внушительно прописал мне в район солнечного сплетения. Пока я приходил в себя на полу, свет перед глазами померк, и в следующий момент я увидел, что мужчина просто обрушивает на меня скамью! Такого спектра эмоций я не испытывал никогда. Мне показалось, что мое тело переломали в нескольких местах. Я бессильно лежал на полу, придавленный лавкой, пока этот безумец рушил убранство кирхи, крича на своем непонятном языке.

Наверное, так выглядело абсолютное отчаяние. Пока я пытался прийти в себя, мне показалось – на долю секунды, – что я почувствовал всю боль, что испытывал незнакомец.

Грохот. Судя по звуку, алтарь. Звон битого стекла. Все-таки витраж. Треск. Лязг. Крик. Вой. Сотни свечей на полу…

Не помню, сколько я бессильно пролежал, но, когда незнакомец закончил громить кирху, он вспомнил про меня. Подошел, одной рукой поднял лавку и отбросил ее (ни в ком не видел столько силы). А потом он схватил меня, поднял над землей за ворот сутаны так, что мне казалось: я задохнусь.

– Я убью тебя, священник. Пусть твой равнодушный бог тоже потеряет кого-то! – зарычал мужчина.

И вопреки законам повествования, он, не дав мне сказать ни слова, сжал рукой мое горло. Я задыхался, погружаясь в забвение, и в темноте под сводами собора я видел лишь пару оранжевых козлиных глаз.

А потом мужчина сел возле моего тела и расплакался. Как ребенок. И безумие охватило его. Он нашел молчаливого слушателя и обратился к моему телу:

– А я ждал, что двери этой богадельни откроются. И ты мне их открыл… Да, именно этой богадельни… А знаешь ли ты, священник, за что я убил тебя? Я расскажу, считай это моей исповедью! Считай моей исповедью!

* * *

В тот год Нюрнберг был сплошь красным от флагов. В тот год Нюрнберг был полон огня. Каждый житель города был поглощен идеей, мечтой, единым безумием. Жители другой стороны Нюрнберга разделились на тех, кто решил не вмешиваться в человечьи дела, тех, кто навсегда покинул человеческий мир, уйдя за Грань в свои бессмертные древние земли, и тех, кто решил пить это безумие вместе со смертными. Я, Витольд фон Штольц, был из последних. Фон Штольцы были уважаемой семьей, которую обыватели из века в век старались обходить стороной. Поколения палачей, не стыдящихся своей работы. Не знающих сожалений и жалости.

Посудите сами, можете ли вы испытывать жалость хоть к кому-то, когда перед каждым Рождеством вы похищаете из домов маленьких плаксивых ребятишек, умоляющих оставить их в этом мире? А потом съедаете, несмотря на все мольбы и обещания, что они будут хорошо себя вести.

Да, фон Штольцы – древний род крампусов, чудовищных созданий, которые едят непослушных детей. И так получилось, что в тридцатые годы нас запретили. Запретили появляться на людях в истинном облике в тот единственный день в году, который всегда принадлежал нам в тот единственный день в году, 5 декабря в Германии отмечается Ночь Крампусов. Прямо как при инквизиции. Большинство покинуло страну. А наша семья осталась. Несмотря на это, я и мои братья сделали отличную карьеру в мире людей. Мы стали чистильщиками. Сначала избавляли город от лишних людей, потом – от нелюдей. За это правительство платило нашей семье приличные деньги. Потом… потом началась война.

Я не буду тебе рассказывать, как потерял свой рог. Не буду рассказывать о том, как мы воевали. Травма головы, которую смертный не выдержал бы, стала причиной моего возвращения сюда, домой. Могу сказать, что militavi non sine gloria. Тебе, наверное, противно оттого, что я не сожалею о былом? Не умею. И не стану. Ах да. Ты же уже ничего не чувствуешь, глупый человек…

Братья мои с войны не вернулись. Мать покинула Нюрнберг. Я остался в этом городе один. Очень быстро нашел себе применение среди, как это сейчас называется, полиции.

И вот однажды в этой самой кирхе