Марс, 1939 - Василий Павлович Щепетнёв

что-то вроде дачи, и я поначалу не понимала, почему мама плачет ночами, да и у многих глаза по утрам были красными. Работы мы, дети, первое время не видели. Только удивлялись, что это родители весь день где-то пропадают. Немножко голодали, но потом подоспели огороды, и в соседних деревнях прикупили живности – уток, кур. Деньги в первое время водились, еще городские деньги. На них и покупали – технику, лошадей, семенное зерно. Отсеялись поздно, но погода стояла хорошая, и год обещал быть с хлебом. Это я по разговорам взрослых знала.

Работали и профессора, и красные командиры. Папе было сорок восемь лет, и он, подбадривая и себя, и нас, говорил, что здесь, на свежем воздухе, он помолодел и сбросил лет десять. Он действительно стал стройнее, но не моложе, а старше, быстро превратился в старика. Но работал хорошо. Хорошо работали все. Никакого пьянства, никаких прогулов. Работа – это жизнь на воле, так говорили вечерами взрослые. Порой они понижали голос – когда обсуждали судьбу тех, кто жил в Шаршках до нас.

А мы бегали по округе, ждали осени, когда можно будет собирать колоски, толпились у конюшни, мечтая одним глазком посмотреть на знаменитого битюга Трапа, а другим – на то, как будет жеребиться новая кобыла.

И тут начали пропадать люди.

Первой исчезла Татьяна, семилетняя дочь доцента университета Маричева, родственника известного троцкиста. Безлюдье, ближайшее село было в двенадцати верстах, сделало всех беспечными, нам разрешали гулять где угодно, лишь бы не теряли из виду село. Поначалу не обеспокоились, подумали, заигралась девочка. Послали нас посмотреть в коровнике, на конюшне, в Оленьем логу. Таню мы не нашли, лишь Бориска, сын дяди Владлена, отыскал в бурьяне красную сандалету.

Тогда начали поиски всерьез, но безуспешно, Таню не отыскали. Всем нам строго-настрого запретили уходить за пределы села, по такому случаю дозволили помогать и в коровнике, и на конюшне, а родители пустили на огородики, что разбили у каждой избы, – полоть, поливать, рыхлить землю. Пользы от нас было мало, но зато мы оказались заняты. Да и приучаться пора, колхоз – это надолго.

Через две недели пропал дядя Чикирев, журналист, друг Алексея Кольцова, а в колхозе – пастух; у него были слабые легкие, и он целыми днями гонял по выпасам коров, такую работу он сам себе выпросил, считая полезной для здоровья. Его тоже искали, еще и потому, что боялись: побег из колхоза ляжет на всех нас. Об этом кричал начальник из района, приехавший по заявлению о пропавшем. Через неделю дядю Чикирева нашли. Нашли то, что от него осталось. Похоронили спешно, наскоро, из дорогих, почти драгоценных досок сколотили гроб, чтобы мы не видели тела. Районный начальник умилостивился и пообещал помочь, но ничего не сделал, потому что на следующий день после похорон исчезла тетя Роза, пианистка и доярка.

Тогда впервые я услышала о людоеде. Говорили о нем неохотно, не желая нас пугать, но предупредили – бояться всех чужих и, если увидим кого, ни в коем случае не подходить, а кричать и звать на помощь.

Но чужих мы не видели. И никто не видел. А люди продолжали пропадать. За лето исчезло более десяти человек; некоторых потом нашли, некоторых – нет. Мужчины решили выставить дозор. Оружия, конечно, никакого не было, но из кос соорудили что-то наподобие пик, дядя Владлен говорил, что лучше штыка будет, а он был мастером, у него даже приз был, серебряные часы с гравировкой «Мастеру штыкового боя».

Я помню, как он прибежал, с длинной рваной раной в полбока, бледный, но не от потери крови, а от волнения, от страха. Таким он не был даже в тот день, когда принес списки.

Я помогала по медпункту, тетя Лиза устроила его в одной пустующей избе и каждый день принимала больных после того, как сама приходила с полевых работ. А я в ее отсутствие вроде как дежурила. И порядок наводила, убирала, подметала, мыла пол. Дядя Владлен велел мне позвать папу и еще несколько взрослых. Я привела их, а сама, выйдя по приказу тети Лизы, осталась под окном, оно было раскрыто из-за жары.

Дядя Владлен схватился с этим человеком. Тот оказался необыкновенно сильным, но дядя Владлен несколько раз пронзил его пикой. Но не это напугало дядю Владлена: вместе с тем человеком на него напал и дядя Чикирев. Тот самый, которого мы в начале лета похоронили.

Дальше я не слышала – меня заметили и прогнали. Обиженная, я по пути встретила Бориску; он узнал, что его отец ранен, и спешил в медпункт. Я рассказала ему, что рана неопасная (так объявила тетя Лиза) и, если не будет заражения крови, все обойдется. Но про то, что рассказывал дядя Владлен, почему-то умолчала. Не хотелось говорить, хотя ранее сдержанностью я не отличалась, обычная девочка-болтушка.

Несколько дней все говорили вполголоса. На работу и обратно ходили только вместе, человек по десять, а вечерами спорили, спорили… Я тогда почти ничего не понимала, да нас и не допускали до разговоров взрослых. Знаю только, что споры прекратились после того, как погибли все в доме тети Лизы, той самой, что работала в медпункте.

Командовал всем дядя Владлен. Он и еще старенький профессор Сахаревич, антрополог. Три дня стояла работа; по счастью, никого из районного начальства не было, они боялись приезжать в наше село, и немудрено. Все мужчины пропадали ночами, а возвращались усталыми, хмурыми и напуганными. Я помню, как отмалчивался папа на все расспросы – и мои, беспрестанные и нудные, и осторожные мамины.

Наконец однажды он пришел еще до рассвета, возбужденный, всклокоченный, и объявил нам:

– Кончено! – И добавил тише: – Надеюсь…

Он пил чай, темно-коричневый, крепкий, из заветной, привезенной из Москвы жестяной коробочки, а потом повел маму и меня к кладбищу. За его оградой появилась новая могила. Тяжелая гранитная плита лежала сверху. Плиту эту мы видели в Каменной степи, в пяти километрах отсюда, где были еще странные столбы с шапочками и каменные бабы.

– Он… внизу? – спросила мама.

– Оно, – почему-то ответил отец. – Да. Пусть говорят, что хотят, но так, я думаю, надежнее.

Кроме нас, подходили и другие, смотрели на плиту и переговаривались вполголоса. Все мужчины села привели своих женщин и детей.

И потом больше никто из взрослых не говорил об этом. А мы не спрашивали. Только всегда старались обойти стороной ту могилу, догадываясь, что так – нужно.

Старуха замолчала, долгий рассказ, казалось, истощил ее: лицо осунулось, руки, лежавшие поверх одеяла,