Фантастика 2025-68 - Алексей Владимирович Калинин

Порой мы пытались связаться хоть с кем-то космопередатчику, но результаты были нулевые.

В общем, ели мы что дают. А давали в основном размазню. Благо, ингредиентов для приготовления этого нехитрого блюда было сколько душе угодно. В стратегических кладовых хранились обильные запасы белково-углеводного концентрата и гигантский брикет комбижира, напоминающий надгробную плиту на могиле сказочного великана.

А ведь раньше Арчил частенько баловал нас чудесной выпечкой. Приготовленный им бисквитный торт с лимонным желе и заварным кремом выглядел как произведение искусства, а вкус мог свести с ума кого угодно. А какой он делал зефир! О, я в жизни не едал такого зефира!

Арчил любил и умел готовить, и очень тосковал по настоящей работе. И эта тоска сожрала его с потрохами. Лишенный возможности заниматься любимым делом, он как-то весь сник, стал угрюмым и отстранился от людей. Его и раньше-то нельзя было назвать рубахой-парнем, но в последнее время Арчил совсем замкнулся в себе. Перестал разговаривать, а все свободное время проводил в своей каморе.

Начитанный Циклоп как-то сказал, что у буддистов такое состояние называется «ретрит».

— А что это такое? — поинтересовался я.

— Ретрит переводится как «уединение» или «затворничество», — охотно пояснил Циклоп. — Добровольный уход от общества, обет молчания и полное погружение в себя. В тибетских монастырях это было обычным делом. Некоторые монахи могли годами не раскрывать рта. Далай-лама пишет, что эта практика очень помогает в плане просветления и выявляет скрытые возможности организма. Был такой случай, после многолетнего ретрита один монах научился летать. А другой овладел техникой телепортации.

— Как думаешь, если Арчил еще с полгодика помолчит, он сможет телепортировать на Сиротку ящик с консервами или какой-нибудь другой еды? — спросил я.

— Мечтать не вредно, — только и ответил Циклоп.

Полной противоположностью Арчилу был наш старший техник Гуччи — неугомонный весельчак, выпивоха и первый балабол Форта. Любимая присказка, а заодно жизненный девиз Гуччи: «Главное — процесс». Старший техник не скрывал от нас, что дома, на Ганимеде, его ждала не только жена с дочками-двойняшками, но и солидный срок за незаконный сбыт гелия-три, в народе — трюнделя. Нелегальная продажа этого ценного изотопа, применяемого в качестве горючего для звездолетов с термоядерными двигателями, каралась тюремным заключением от десяти лет до пожизненного.

— Дядька во всем виноват, — сокрушался Гуччи. — Говорит: «Есть тема. Мне птичка в клювике принесла канистру трюнделя. Поможешь толкнуть — тридцать процентов тебе». Я думал отказаться, но дядька у меня речистый, такой и мертвого уболтает. Говорит: «У тебя жена, дети и вредная работа на буровой. А сколько там тебе платят? Сущие гроши. А я тебе хорошие деньги предлагаю за пять минут работы. Дельце пустяковое. Приезжаем на место, отдаем товар клиенту, забираем креды, веселимся. Тема надежная, без дураков. Я бы и сам управился, но вдвоем как-то сподручней будет. Ты главное, племяш, молчи в тряпочку и руку из кармана не вынимай, как будто у тебя там пушка». Я малеха покумекал и подписался. Дело провернули гладко. Без сучка, без задоринки. А влипли по глупости. Дядька на сутки просрочил техосмотр, и первый же постовой нас тормознул. Надо было на месте разобраться, ведь это Ганимед, где даже светофоры мзду берут. Но дядька струхнул и как дал по газам! Фараоны за нами. Я ему кричу: «Куда ты втопил, гад?». А он мне: «Спокуха, племяш, я этот город как свои пять пальцев знаю, оторвемся». Но мы не оторвались. А через пять минут у нас на хвосте уже сидела целая процессия с мигалками. Я понял, что дело пахнет керосином, и сделал ноги. Выбрал удачный момент и на ходу спрыгнул на тент кафе. Домой не пошел, а схоронился у знакомых, пока все не прояснится. И там до меня дошли слухи, что дядьку приняли фараоны со всеми нашими деньгами. Он бы, конечно, отмазался, но в его тачке нашли частицы трюнделя, и фараоны стали шить ему дело. На допросе дядька быстро раскололся и стал все валить на меня. Мол, это я достал тот злополучный трюндель, обманом втянул его в мутную историю, а он просто невинная жертва обстоятельств. Короче говоря, я влип. Но помогли друзья, дали кому надо на лапу, и — прощай Ганимед! Здравствуй, Сиротка! Единственное, что расстраивает, дом больше не увижу. Теперь мой дом — Сиротка, тут меня и похоронят. А за жену и ребятишек беспокойства нет, выкрутятся. Мир не без добрых людей. И на дядьку я зла не таю, он и так вляпался по самые уши. Фараоны пообещали скостить срок, если он даст показания против меня, а сами вкатили ему на полную катушку — двадцать лет с хвостиком.

Кстати, свое прозвище старший техник получил не из-за того, что любил модно одеваться, а по фамилии — Гуччин. Внешность у него была самая заурядная. Средний рост, веснушчатое лицо, уши торчком и характерный для прожженного пьяницы нос-баклажан.

Он, единственный из нас, не жаловался на хреновую кормежку. Аппетит у Гуччи был такой, что любая бабушка растаяла бы от умиления. В столовке он всегда просил добавку, и пока ел, не умолкал ни на секунду. Бородатые анекдоты и пошлые шутки лились из него, как из рога изобилия. И тот день не был исключением.

— Хочешь хохму? — обратился он к Мире, миниатюрной мулатке, фельдшеру нашего лазарета.

Мира не сказала ничего, только устало вздохнула. Расценив это как положительный ответ, Гуччи затянул свою волынку:

— Короче. Сидит алкаш на тротуаре. Подходит к нему фараон и говорит: «Эй, ты чего здесь сидишь?». А алкаш ему: «А правда, что Земля вертится?». «Ну правда. И что?» «Да вот жду, пока мой дом подъедет».

Этот анекдот лично я слышал от Гуччи раз двадцать, то же самое, наверное, можно сказать и про остальных. Но его это мало волновало. Ведь главное что? Главное — процесс! Так что Гуччи откашлялся и пошел на второй круг:

— Вот еще хохма. Тебе понравится. Заходят в бар пессимист, оптимист и реалист. И...

Тут на его плечо легла тяжелая рука нашего капеллана отца Никона, и Гуччи сразу притих. В другой руке служитель культа держал поднос с пустой посудой, на который спадала его длиннющая иссиня-черная борода, закрывающая увесистый наперстный крест из серебра.

— Сын мой, помните, я