Жена на продажу, таверна на сдачу - Константин Фрес

Она отступает, торопливо бормоча ругательства. Нет, такое чудо ей в борделе не нужно.

Слава богу…

— Не хочу! Не пойду!

— Ну?! — надрывался ведущий. Дождь хлестал ему по плечам, он замерз и хотел поскорее домой.

Я — тоже.

Но только не к этим монстрам, которые скалятся у помоста.

— Неужто никому не нужна новая молодая жена? Любовница? Работница?!

Наверное, нужна. Но серебряный — это большие деньги для нашего захолустья. И я выдыхаю с облегчением, понимая, что не каждый готов их заплатить за право потискать меня на сеновале.

— Серебряный и пять медных грошей!

Сердце мое уходит в пятки! Это кто там расщедрился?!

Жирный Тони, сальный любитель поесть, тянет руку. Медяки зажаты у него в потной вялой ладони.

— Пять медных сверху! — гудит он, гордясь собой. А сам аж трясется, как холодец, от похоти…

Я обмираю, глядя на его оплывшее лицо. Только не это!..

— Десять медных сверх того! — кричит кто-то позади него.

Ведущий оживляется, сдвигает на затылок шляпу, с которой льет потоками на плечи и на спину.

— Кто больше? — подбадривает он толпу.

— Пятнадцать!.. — слышится отчаянный выкрик, и я зажмуриваюсь.

— Серебряный и пятнадцать раз! — кричит довольный ведущий. — Два!..

— Два серебряных, — перебивает его скрипучий старческий голос. — И больше вам за нее не выручить.

Толпа ахает и расступается.

А я с ужасом смотрю на того, кто предложил за меня такую астрономическую сумму.

Дряхлый тощий старикашка с синим, как слива, носом!

Папаша Якобс, желчный старик в полосатом колпаке, грязных штанах с вытянутыми коленками и в стоптанных старых башмаках.

Я думала, он нищий! Откуда у него пара серебряных?! И зачем ему я?!

Глядя на его морщинистую физиономию, на дрожащие колени и согнутую спину, я так и обмерла. Он что, тоже рассчитывает на… ночь любви?!

Этого еще не хватало!

— Продано! — взревел радостный ведущий и дернул меня за веревку. — Два серебряных за молодую женушку! Эх, завидую я папаше Якобсу! Она славно погреет его старые косточки сегодня ночью!

— Болван, — проскрипел папаша Якобс и, шлепая растоптанными башмаками, медленно бредет к помосту.

Аукционист от старика получает медяшку — я вижу, как ловко он ловит монету на лету. И тотчас испаряется, не хочет быть свидетелем моих слез и криков.

А вот семейство мужа, кажется, уж совсем толстокожее.

Мой плач их не разжалобил. Уж точно не больше скрипа сухого дерева.

Они сбежались к помосту как волки на запах крови, тянут руки, не обращая внимания на меня и на мои слезы.

Как будто я правда не живое существо. Как будто я не слышу, не вижу и не чувствую! И как будто от моей мольбы можно отмахнуться, как от комариного писка!

От злости я крепко сжимаю зубы и усилием воли прекращаю реветь.

Ни слезинки больше моей не увидят, пиявки!

Муженек мой первый за деньгами прибежал; конечно, важничает, надувается, как индюк. Строит из себя важного господина. А у самого глазки так и бегают, ищут, где у старика карман, набитый деньгами!

— Держите ваше серебро, — скрипит папаша Якобс и протягивает руку за веревкой, на одном конце которой болтаюсь я.

— Мы тоже хозяева! — орут папаша с мамашей наперебой. — Нам, нам!

Муж берет серебряный важно, неторопливо. После он разворачивается, подает старику лист, на котором аукционист написал мое имя, дату покупки и стоимость товара. То есть меня.

И сваливает в закат навсегда, не интересуясь больше моей судьбой.

Мне остается только проводить его взглядом.

А вот его папаша и мамаша за деньги передрались.

Толкались локтями, чуть ли не по рукам друг друга били. Но в итоге мамаша исхитрилась, опередила своего старикана-мужа, ухватила монету трясущейся рукой. Спрятала ее в карман своего платья, прикрыла оборками, и с довольной миной сложила ручки на животе.

— Маловато будет, — заметил папаша с постной миной. Ему денег не досталось, только пара оплеух от любящей супруги. Поэтому вид у него был несчастный и недовольный.

— За ее услуги можно и накинуть, — поддакивает мамаши с довольной ухмылкой. — Она молода, сильна. Проработает долго, даже если не кормить. Посмотрите, какие крепкие у нее плечи! А ноги?! — и она ухватила меня за ляжку, ну точно, как корову. Я с омерзением откинула ее липкие руки от себя. От отвращения меня чуть не вырвало.

— Благодарствую, не нуждаюсь, — каркает папаша Якобс, неприязненно глядя на старуху.

— Вещи ее денег стоят! — почтенный старик, отец мужа, мертвой хваткой вцепляется в мою юбку, и я верещу, понимая, что он сейчас с меня ее стащит. — Извольте заплатить! Или поведете ее голой!

— Конечно, поведу, — парирует папаша Якобс как ни в чем небывало, суковатой палкой как следует треснув старика по руке. — Поведу и голой, и без кожи. Если вы заплатите штраф за непристойное поведение вашего товара, хе-хе-хе… Руки прочь, стервятники! Иначе потратите серебро на лекарей!

А старичок-то не так прост, каким кажется! Он совершенно прав; если папаша моего мужа вздумает раздеть меня на площади, его как минимум посадят в кутузку на пару дней.

— Не изволите ли составить контракт? — меж тем пела приятным сладким голоском мамаша. —Будете отчислять нам по половине серебряного в месяц. И тогда она навеки ваша. Выкупить себя не сможет никогда! А вы на всю жизнь приобретаете услужливою и сильную прислугу!

У меня в глазах темнеет от подлого предложения этой старой жабы!

Но папаша Якобс не зря славится своей скупостью на всю округу.

Половина серебряного — это очень много. Он не собирается отдавать такие деньги черт знает кому! А у меня брезжит надежда. Если он не согласен на контракт, значит, я смогу отработать и выкупиться?! И буду свободна?!

— Да черта с два, старая вешалка, — грубо отвечает он. — Можете продолжить торги, если не нравится моя цена. А я дома подожду конца аукциона, — бросил папаша Якобс и потянул меня за веревку, словно скотину. — Ну, пошла! Нам еще до дома добираться!

***

…Как так вышло, что я оказалась здесь?!

Я четко помню, что еще вчера я закончила кулинарную академию на «отлично».

Все экзамены сданы. Все супы сварены, роскошные блюда приготовлены и оценены по достоинству комиссией.

И я, счастливая, скачу