Инженер Петра Великого – 3 - Виктор Гросов

Митрополит слушал внимательно, не перебивая. Яворский был человеком, без всякого сомнения, умным и образованным, одним из немногих в России, кто понюхал европейской науки. И хотя он слыл консерватором, фанатиком он точно не был. Когда я закончил, он некоторое время молчал, задумчиво поглядывая на своих коллег.

— Слова твои, сын мой, гладки да благочестивы, — проговорил он. — И любви отчизне твоего оспаривать не стану. Однако ж, дела твои смущают умы многих. Станки твои диковинные, огонь тот… Все это не от простого разумения человеческого, а будто от некоего ведения сокровенного. А пути такого ведения не всегда к Богу ведут, сам знаешь. Да и в храме Божьем, сказывают, тебя нечасто лицезреют. А ведь истинный христианин не токмо делами, но и молитвой душу свою спасает да благословения на труды свои у Господа испрашивает.

Вот оно! Подловил-таки! Упрек в нецерковности.

Упрек митрополита прямо-таки завис в воздухе. Я выдержал его буравящий взгляд и снова заговорил, с должным почтением:

— Ваше Высокопреосвященство, греха таить не буду, в храмах бываю не так часто, как, может статься, подобает доброму христианину. Дела государевы, труды ратные да заботы о мануфактурах отнимают все время без остатка, и порой не то что на долгие службы — на передышку минуты не выкроишь. Но разве ж сказано где в Святом Писании, что молитва, вознесенная в тиши мастерской, где куется оружие для защиты Отечества, или в чистом поле, перед самым носом у врага, менее угодна Богу, чем та, что в стенах храма звучит? Вспомним хотя бы слова апостола Павла: «Итак, едите ли, пьете ли, или иное что делаете, все делайте во славу Божию». И если уж труды мои направлены на укрепление державы Российской да на защиту веры православной, то не есть ли это само по себе служение Господу нашему?

И Остапа понесло…

Я пустился в рассуждения о том, что многие святые угодники были людьми дела — и воинами, и правителями, и ремесленниками, и служение их Богу выражалось не только в коленопреклоненных молитвах, но и во вполне конкретных делах на благо ближних своих да Отечества. Привел несколько примеров из житий, которые мы с Брюсом накануне специально откопали. Я напирал на то, что истинная вера — она ведь в сердце человека сидит, а не в формальном исполнении обрядов, хотя, конечно, и важности церковной жизни я не отрицал. Главное, чтобы дела человека были праведными да богоугодными.

Мои слова, подкрепленные, как мне казалось, вполне здравой логикой и даже какой-никакой эрудицией (спасибо остаткам знаний из прошлой жизни!), произвели определенное впечатление. Митрополит Яворский не расплылся в одобрительной улыбке, но слушал очень внимательно, благо в глазах уже не было той первоначальной ледяной суровости. Он, видимо, не ожидал от простого вчерашнего мастерового такой подкованности в богословских вопросах. Ох и палюсь я…

Тут в разговор вклинился сам Петр. Он до этого момента сидел молча, лишь изредка кидая на меня быстрые взгляды, но теперь решил, что пора брать быка за рога.

— А вот что я вам скажу, отцы святые да господа хорошие! — прогремел его зычным голосом. — Капитан Смирнов дело говорит! Бог нам дал душу для молитвы и разум для познания мира сего, и руки для труда праведного! И если мы будем только лбом об пол стучать, не прилагая никаких усилий для укрепления Отечества нашего, то и враги нас в бараний рог скрутят, и держава наша в тартарары полетит! А коснеть в невежестве, отмахиваясь от всего нового и полезного только потому, что оно кажется кому-то необычным, — это не благочестие, а скудоумие и прямой вред государству! Труды же капитана Смирнова, как мы все тут видим, приносят немалую пользу в борьбе с этим супостатом шведским. И за это ему от нас не хула, а благодарность великая должна быть!

Слова царя прозвучали как окончательный приговор. Возражать ему никто не посмел, кишка тонка. Даже митрополит Яворский, судя по всему, оставаясь при своем мнении, вынужден был признать, что в словах государя есть свой резон. В итоге, после некоторых препирательств и уточнений, сошлись на некоем компромиссе. Церковь официально не стала меня анафеме предавать и мои «опасные» изыскания осуждать, но и прямого благословения на них не дала. Установилось такое хрупкое, еле дышащее перемирие. Мне было дозволено продолжать работу, но под негласным присмотром со стороны нескольких священнослужителей, лояльных царю и известных своей умеренностью. Так сказать, для «духовного окормления» и дабы я, чего доброго, «не впал в гордыню ума». Благо, физически это никак не выявится, ко мне в поместье они не полезут.

Петр был явно доволен таким исходом. На радостях он тут же и объявил, что по такому случаю не грех и отужинать всем честным мирком.

Ужин проходил уже в более расслабленной обстановке, в одной из просторных зал дворца. Собрался самый ближний круг царя: Меньшиков, Шереметев, Брюс, несколько иностранных военных спецов на русской службе — генерал Огильви, инженер Алларт. Были и другие, чьи имена я не запомнил. Но главное — за столом, рядышком с Петром, сидела женщина, которая сразу приковала мое внимание. Это была Марта Скавронская, или, как ее уже потихоньку начали величать, Екатерина Алексеевна. Будущая императрица Екатерина Первая.

Была она женщиной среднего роста, с довольно приятными, но, скажем так, не сногсшибательными чертами лица. Не классическая красавица, но в ней чувствовалась какая-то невероятная внутренняя энергия, обаяние и удивительное умение быть «своей» в любой компании. Держалась просто, без всякого жеманства и выпендрежа, что выгодно отличало ее от многих придворных фиф (я уже насмотрелся на них при дворе). Была она, как бы сейчас сказали, «в теле», но это ее нисколько не портило. Петр явно к ней неровно дышал — она уже была на сносях, и царь то и дело бросал на нее заботливые взгляды, что все становилось ясно без слов. Я смотрел на эту простую женщину, бывшую прачку, ставшую сначала фавориткой, а потом и женой самого могущественного монарха Европы, и не мог отделаться от мысли, что передо мной — живая история, мать ее. Два будущих российских императора за одним столом — Петр Великий и его пока еще невенчанная супруга, мать будущей императрицы Елизаветы Петровны. Голова шла кругом от таких вот исторических кульбитов.

Тут же в памяти всплыло, что реальная-то власть при Екатерине Первой, после смерти Петра, оказалась в руках ее приближенных, особенно этого созданного при ней Верховного тайного совета,