Как высоко мы поднимемся в темноте - Секвойя Нагамацу

– Я сидел со своим маленьким кузеном. Мы играли в «Твистер». Он упал, поцарапался, и я наклеил ему пластырь. Не знаю. Может, тогда я и заразился. А может, я случайно выпил сока из его стаканчика, – рассказываю я.

– А я переспал с женщиной, которая оказалась больна, – признается кто-то.

– Может, это что-то вроде наказания? – предполагает бандит.

– Я беременна, – возражает какая-то женщина. – Мне рожать через месяц. Чем такое мог заслужить мой малыш? Ну давай, скажи!

Впервые за бог знает сколько времени я сажусь на землю (или воздух, или как там это назвать). По телу пробегает волна статического электричества, интересно, думаю я, все вот эти споры и перепалки – единственное, чем мы можем скоротать время? Или в один из дней (или чем тут измеряется время) мы все же придумаем, как заполнить темноту, как привнести в нее все, что знали и умели раньше, раз уж над нами больше не довлеет рутина? Однако сейчас мне хочется только плакать – оплакивать себя, родителей, которых я так и не поблагодарил за все дни и ночи, что они провели возле беспамятного меня. Я видел, как мама приносит в палату цветы, а папа, упражняясь в английском, читает мои рассказы. Может, он даже прочтет тот, о служащем из Осаки, который однажды заснул в поезде, а проснулся в мире, где никто его не помнит? Пожилая женщина проводит рукой над моей головой, видимо, пытаясь нащупать меня в темноте. Позволяю ее тонким пальцам дотронуться до моего плеча.

– Ты как, нормально? – спрашивает она.

– Вся их жизнь крутилась вокруг меня, – отвечаю я. – Мама столько лет молилась, чтобы бог подарил ей ребенка. Но врачи говорили, это невозможно. Я получился с пятой и последней попытки эко. Что они теперь будут делать?

Пожилая женщина молча опускается на корточки и обнимает меня.

Чуть поодаль бандит, кажется, пытается затеять драку. Орет так громко, что я собственных мыслей не слышу.

– Ну давай, подойди и скажи мне это в глаза, ублюдок!

Шум нарастает, люди гудят, как потревоженные пчелы в улье. Кто-то проносится позади меня. Похоже, уже дерутся – трещит одежда, глухо шлепают удары, аплодируют чертовы зеваки, которым все равно, конечно, в темноте ничего не видно. И вдруг я слышу еще один звук. Плач. И остальные его слышат. Он становится все громче. Волоски у меня на руках встают дыбом. Никто уже не дерется и не вопит. Все разом идут на крик. Он все ближе, мы с пожилой женщиной опускаемся на четвереньки и наощупь ползем через лабиринт ног. Ничего. А ведь я поклясться готов, что плач звучит прямо передо мной. Мы как будто уже несколько часов ползем. Ничего. И вдруг я нащупываю крошечные пальчики. Ступню. Пухлощекую головку.

– Есть!

Бедняжка. Малышу даже шанса не дали. Как мне его успокоить?

– Малышу даже шанса не дали, – шепчу я. Как все же несправедливо, что эта дрянь выпала нам. – Малышу даже шанса не дали, но вдруг у нас получится это исправить.

– Ты тот парень, что придумал пирамиду? – спрашивает кто-то.

– Да. И теперь нас намного больше.

– Может, малышу лучше здесь, – кричит чей-то голос.

– Ты правда в это веришь? – спрашиваю я.

– А если из-за нас он попадет в какую-нибудь космическую вентиляцию? – замечает одна женщина.

– Никто не знает, – все больше раздражаясь, отвечаю я.

Толпа начинает гомонить, ребенок плачет.

Младенцу тут совсем уж несладко. Думаешь, он сможет рассказать людям об этом месте? Ты идиот? Лучше бы шары вернулись. Хоть было чем заняться.

Я медленно пробираюсь сквозь толпу, оповещая народ, что у меня на руках ребенок. Некоторые тянутся к нему, я даю им потрогать крошечное тельце, головку и цепляющиеся за мою футболку пухленькие ручки. Может быть, в реальном мире родители сейчас сидят возле меня. По больничному телевизору идут местные новости – стрельба в школе, еще одно вымершее животное, новая статистика по заболевшим чумой, люди вынуждены переезжать из-за жары. Но родители рассказывают мне о простой жизни, которой я никогда не знал, жизни, где можно ходить на пляж и не бояться, что море поглотит его и высящийся за ним город, где нет землетрясений, отнимающих у отцов работу, где по утрам мы просыпаемся на маленькой улочке в тихом районе огромного мегаполиса и стареем все вместе. Где вечерами мама читает мне японскую народную сказку о ткачихе и пастухе – влюбленных, которые забросили свои обязанности и за это оказались по разные стороны неба, а встретиться могли только раз в году, в день звездного фестиваля. В этот день я мог бы писать желания на разноцветных звеньях цепи, и мы вместе с родителями вешали бы ее на бамбук. Хочу стать знаменитым футболистом (или писателем). Хочу изменить мир. Хочу, чтобы мои родители были здоровы и жили долго.

– Ладно, – передо мной вырастает бандит. Трогает своими гигантскими ручищами головку младенца, сюсюкает с ним и велит быть храбрым малышом. – Говори, что делать.

Мы строим новую пирамиду, вскоре я теряю счет ее этажам. Судя по шуму и гулу голосов, в ней уже стоит бо́льшая часть населения Земли.

– Еще недостаточно высоко? – кричит кто-то сверху. – Мне кажется, я чувствую то, о чем ты говорил. Волосы плавают. И воздух тут другой.

– Не знаю, – отвечаю я.

Но, наверное, уже можно попробовать.

– У кого-нибудь есть рубашка или куртка? Что-то, из чего можно сделать слинг? – кричу я.

Кто-то сует мне нечто, на ощупь напоминающее нейлоновую ветровку – легкую, гладкую и, судя по тому, как она на мне виснет, огромного размера.

– Это куртка «Шарлот Хорнетс», которая была у меня в детстве, – белая с бирюзовым и фиолетовым. Я ее обожал! Очнулся тут, а она на мне – и отлично сидит, хотя теперь во мне два с лишним метра. Когда закончишь, верни, – говорит один из мужчин.

Передав младенца пожилой женщине, я обматываю куртку вокруг торса, заправляю подол в джинсы и формирую карман для ребенка.

– Уверен? – спрашивает пожилая женщина.

Я тянусь к малышу у нее на руках, и он гулит.

– Я никогда не был ни в чем уверен, – отвечаю. – Жаль, нельзя посмотреть, как высоко мы забрались. Наверняка зрелище, как картинка из книжки доктора Сьюза[2].

– Будь мои внуки такими же малышами, я бы хотела, чтобы у них была настоящая жизнь, – говорит пожилая женщина. – Но, если честно, мне не хочется его отпускать. Что, если мы отправим его обратно, а он заболеет? Что, если это наш второй шанс? Мне страшно.

Женщина целует ребенка в лоб и отдает мне. Я сажаю