Каторжник - Дмитрий Шимохин

существуют! К тому же дамочка такая веселая, могла быть слаба на передок, небось, не одному мне кидала эти недвусмысленнее намеки! Черт. Черт, черт… и хочется и колется.

Видя мои терзания, молодка, кажется, немного обиделась, однако с надеждой в голосе произнесла:

— Ежели что, завтра проси, чтобы кандалы с тебя сняли, да приходи к нашей бабьей партии, авось, о чем сговоримся!

На том и расстались.

Не видя другого выхода, я решил посоветоваться с опытным во всех делах Фомичом, про средства контрацепции спрашивать не стал, но вот насчет другого просветиться надо было.

— А срамные болезни-то присутствуют? — тихонько спросил я, дабы другие не расслышали наш разговор.

— А то! — хмыкнул старик.

— Понятно… — протянул я.

— А ты чиво интересуешси?

Ну, я и объяснил. Фомич лишь плечами пожал.

— Смотри, паря, дело твое. Только тут бабы все убивцы!

— Чего? — не совсем понял я.

— А ты думал, отчего она вдовая-то? А? Так это она сама мужа своего и ухайдакала!

— Да ну! — только и протянул я. В голове как-то не складывался образ совсем молодой еще, улыбчивой курносой девчонки и хладнокровной убийцы, хотя жизнь штука странная, а тем более здесь кого только не встретишь

— Да истинно так! Они почти все тут по этакому делу: иль мужа убила, иль ребенка своего. Аль с разбойниками якшалась, но энто нечасто выходит. Так что срамная хворь у нее вряд ли есть, разве что от мужа.

«А девчонка-то хороша», — промелькнуло у меня в мыслях, когда я поудобней устроился на нарах.

Очередные две копейки, и вновь кандалы были сняты, а я свободен, не считая солдата, таскающегося следом. Больше, чем я могу себе позволить: небогатые накопления стремительно тают, но что значат деньги, когда душа изнывает и от телесного, и от душевного холода? Заклепка, выбитая из кандалов, упала в снег, ледяные железные цепи соскользнули с ног, и я, разминая руки, шагнул в сторону женской колонны, пока вьюга завывала над нашими головами.

Агафья стояла, кутаясь в ободранный тулуп, из-под которого выглядывал уголок темного платка. Лицо ее, обветренное суровыми зимними вьюгами, показалось мне будто выточенным из камня, а в глазах светилась усталость, такая же, как и у всех нас. Когда я подошел, она посмотрела на меня с подозрением, будто уже пожалела о вчерашней откровенности: однако во взгляде ее не было ни страха, ни неприязни.

— Чего тебе? — Голос прозвучал хрипло, но не грубо.

— Греешься? — Я попытался улыбнуться, хотя губы уже и не помнили, как это делается.

— Как видишь! — Она вздернула подбородок и отвернулась, но не отошла. Я стоял рядом, вслушиваясь в треск снега под ногами охраны, в гулкие удары колокола далекой деревни. Слова дались мне не сразу.

— Говорят, за мужика своего пошла? — решил я для себя расставить все точки над i. Не стоило, конечно, так начинать разговор с девушкой, хоть и с каторжницей, но мне хотелось узнать правду и прав ли Фомич.

Я произнес это тихо, но она все равно вздрогнула.

— А ты что, судить меня вздумал? — Ее голос стал низким, словно выдох ветра, но в нем слышался вызов.

— Нет. Только спрашиваю. Правда убила?

Она посмотрела на меня исподлобья, потом глубоко вздохнула, изобразив на лице что-то похожее на усталую, ледяную усмешку.

— А сам-то ты ни к чьей смерти руку не приложил? Аль ты здесь один невиновный страдаешь? — зло донеслось от нее.

И я вздрогнул от нахлынувших воспоминаний.

Глава 9

Глава 9

Интерлюдия

Грозный, декабрь 1999 года.

Даже снег в этом городе пах гарью. Он таял на броне, превращаясь в черную жижу, пропитанную копотью, солярой и чем-то еще — тем, чему так сразу даже не находилось названия. Предчувствие опасности и близкой смерти так и било по нервам, заставляя крепче держать автомат.

Мы с парнями из моего отделения сидели в тесном десантно-боевом отделении бэтээра, вглядываясь в амбразуру поверх мушки автомата. Снайпер мог быть где угодно. Гранатометчик — тем более. Это чувство постоянной тревоги подстегивало и выматывало одновременно.

— Смотри, смотри, едет! Стреляй! — завопил вдруг кто-то над ухом.

Когда в амбразуру я увидел грязно-белый жигуль, вылетевший из-за поворота, у меня не возникло ни капли сомнений. Нам рассказывали, что еще в первую чеченскую вот так вот на неприметных гражданских авто разъезжали дудаевские гранатометчики. Все произошло чисто, быстро, на рефлексах: я и подумать не успел, как мой автомат загремел, а горячие гильзы посыпались на пол. Стекло в жигуле побелело от множества трещин и рассыпалось, от кузова полетели искры, колеса вильнули по изрытому траками асфальту, прежде чем машина, прокатившись еще пару метров, врезалась в разбитый бетонный забор.

Я выдохнул.

Грохот боя остался где-то за спиной, все вокруг сузилось до одной точки — неподвижной, простреленной машины.

— Выходим! Покинуть машину! — заорал рядом лейтенант. Раскрылись люки, впуская внутрь сероватый свет зимнего дня, и мотпехи горохом посыпались наружу, привычно проклиная узкие двери нашей «брони».

— Чисто! — крикнул Санек Маленкин, наш старший стрелок, первым подбегая машине и оглядывая ее.

Когда подскочил и я, сзади кто-то положил мне руку на плечо. Я обернулся. Вася, наш пулеметчик, уставился на меня глазами человека, слишком много повидавшего к своим двадцати годам.

— Отлично сработал, Курила! Смертник это. Иногда попадаются!

— По машинам! — раздался зычный голос комвзвода: нашу боевую задачу никто не отменял. — Молодец, Курильский, — бросил он мне на ходу. — Это война, бдительность нам здесь нужна!

Отправляясь обратно, я бросил последний взгляд на простреленный жигуль. Ветер завывал в развалинах разбитых еще четыре года назад девятиэтажек. Пахло гарью, пороховым дымом и чем-то еще — тем, чему не так просто найти название…

* * *

Видение первой смерти, причиненной моими руками, растаяло. Впрочем, Агафья как будто и не ждала от меня ответа, думая о чем-то своем. От уголков ее рта пролегла глубокая складка, на лице отразилась горечь воспоминаний.

Я и не ответил. Что было, то было!

Она вдруг хмыкнула и тихо сказала:

— Муж мой… слаб был. По-мужицки слаб. Оттого злился, волком на меня все смотрел, будто я в чем ему виновата, и места себе не находил. А ревновал — как оглашенный! Как что померещится ему, заподозрит, — тут голос ее зазвенел бабьими сухими слезами,