Рыжий: спасти СССР – 2 - Валерий Александрович Гуров

можно реформировать СССР в рамках плановой экономики и существующей системы. И для этого нужна только воля и желание смягчить план, дать чуть больше воли предприятиям. А вот Джермен считал, что нужно всё разрушить, чтобы создать что-то новое. Но Алексей Николаевич не верил в то, что его зять занимается чем-то, что могло бы привести к изменениям в Советском Союзе. Так… игра в песочнице. Не серьезно это все. Молодежь какая-то… Хотя были в команде Гвишиани уже и вполне взрослые «особи».

— Знаешь, — быстро успокоившись, обратился к своему зятю Косыгин, — а ведь этот Чуб… ну, тот, кого ты упомянул, правильно смотрит на вопрос кооперации. Без жёсткого контроля она даст такую вольность… Ещё и республики вольницы захотят. Это же дело такое… Только приоткрой ящик Пандоры…

— Снова вы про украинцев? — осуждающе покачал головой Гвишиани. — Оставь ты их в покое! [По ряду воспоминаний, Косыгин крайне негативно относился к заигрыванию с национальным самоопределением, особенно нелестно высказывался про украинский язык].

— Все советские люди. А то… Украинцы… — пробурчал второй человек в Советском Союзе.

Чуть прихрамывая, Алексей Николаевич Косыгин, отказавшись от помощи своего зятя, побрёл в сторону деревянной беседки, рядом с которой уже был разложен костёр и кипела даже не вода, а уже бульон из петуха.

— Я позвоню Романову. Давно не звонил, не общался. Нужно кое-что обсудить перед ближайшем заседании Центрального Комитета, — словно сам себе сказал Косыгин, но он понимал, что и Гвишиани услышал все, что нужно.

* * *

— Чем могу быть полезен? — спросил я, не скрывая своего раздражения от присутствия у крыльца общежития следователя Матюшенко.

— Так я пришёл посмотреть на тебя, убийцу! — казалось, что не совсем трезвым голосом сказал лейтенант. — Ну это же ты!

— Посмотрел? Тогда свободен. И в следующий раз приходишь только с повесткой! — в грубой форме отвечал я.

Следователь дожидался меня возле общежития, был явно в расстроенных чувствах, но мне как-то на это было наплевать. И без того только что состоялся не самый приятный разговор с первым секретарём райкома комсомола Трушкиным. Этот комсомолец вовсе неадекват, расплакался даже в конце разговора.

Меня утвердили в делегацию от Ленинграда на конференцию комсомола в Москву. И пора было даже готовиться, костюм купить, или пошить, туфли приобрести нормальные. До собрания комсомольцев в столице нашей Родины оставалось всего две недели.

Конечно, Трушкин был вне себя от ярости, что едет не он, а я. Кроме того, меня сопровождает его помощница. Так что имели место и зависть, и ревность, и ещё какие-то активные эмоции, направленные в мою сторону. Причём, причиной того, что Трушкин не едет на конференцию, и косвенно, и напрямую, был я. Ведь он додумался, идиот: уже подал, как от себя мою инициативу по комсомольской линии, которую я начал внедрять в ПТУ. Ибо не хрен воровать и присваивать себе чужое! А я ещё посмотрю, может, его помощницу… Так сказать, баш на баш. Он присваивает чужое, ну и я.

Если Таня, по сути, дала мне отставку, значит, я свободный мужчина. Мне не хочется это признавать, но с природой не поспоришь. Если во мне бурлят эмоции, гормоны, которые периодически даже мешают думать о важном, то нужно как-то всё это нейтрализовать. И тут в моем понимании один способ.

Посмотрим. Я уже написал два письма Тане по тому адресу, который она мне перед отъездом всё-таки дала. Если ближайшую неделю не будет от неё отклика или напишет что-нибудь глупое, по типу тех слов, которые она произносила при нашем прощании, то буду считать себя полностью свободным от любых обязательств. Я пусть и молод, но в откровенно глупых отношениях принимать участие не буду.

— Да что случилось? Почему ты, лейтенант, пришёл ко мне и ведёшь себя, словно пацан? — спросил я после продолжительной паузы, в ходе которой Матюшенко тяжело дышал и смотрел мне прямо в глаза с вызовом.

— Я ненавижу таких блатников, как ты. Я не могу доказать, но нутром чую, что ты приложил руку к убийству фарцовщика. Да и хрен бы с ним. Я и сам бы таких стрелял. Но ты оказался не лучше, чем он, — высказался Матюшенко и замолчал.

Как я ни пытался у него спросить, с чего бы это я блатняк, он больше ни в чём не признавался. Однако прошлую жизнь я проработал в органах, и что-то в этом молодом лейтенанте мне напоминает самого себя. Ему явно ударили по рукам, когда парень решил, что занялся важнейшим делом и что он, Шерлок Холмс, раскрутит клубок зловещего убийства. И тут он напал на след, чует молодой и талантливый следак, откуда уши торчат. А ему по рукам, мол, не трогай.

Ребячество… Вот только всегда болезненно приходить к тем выводам, что в мире существует крайне много негатива и тех людей, которые признаются неприкасаемыми, и которых нельзя, даже если ты знаешь, что он последняя паскуда, схватить за жабры.

Чубайсов в прошлой жизни был презираемым мной гадом, я имел доказательства его преступлений, воровства, лжи и предательства, даже косвенные, но весьма существенные доказательства, что он имел отношение к иностранным разведкам… И что в итоге? Я вижу рыжую морду, прогуливающуюся в Ницце, а его такого радостного показывают все новостные телеканалы… Вот у меня и инфаркт, и я здесь, в теле своего врага.

Вопрос только: почему я неприкасаемый? Потому что существует экономический кружок и я в нем главный?

— Пошли поедим! — сказал я, по-дружески хлопнул следователя по плечу. — Блатных закусок не имею. Всё по пельменям, по пельменям. Видишь, лейтенант, я уже стихи сочиняю!

Матюшенко улыбнулся.

— Ну пошли. Попробую рассмотреть в тебе человека, — ответил следователь, проследовав со мной в общежитие.

Мы говорили ни о чём. Так, о наших хоккеистах, в целом о советском спорте. Ставили прогнозы как сборная СССР выступит на олимпиаде через три года и насколько золотых медалей будет опережать всех остальные сборные. Поговорили мы и о восточных единоборствах, которые вроде бы собираются разрешать.

Матюшенко был боксёром, даже выполнил кандидата в мастера спорта. А у таких спортсменов зачастую крайне негативное отношение ко всем этим, по их мнению, «танцам с дрыгающимися ногами».

— Пойду я! — ударив себя по коленям, резко поднялся мой гость. — Ты это, извини, если что. У меня крайне болезненное отношение к справедливости. Наверное, пора мне немного черстветь. Вижу, что такие,