"Фантастика 2025-41". Компиляция. Книги 1-43 - Дмитрий Яковлевич Парсиев

в проёме возник Ваня Гужевой. Растрепанный, хмурый, с опущенными плечами. Лицо у него было такое, будто он только что проиграл в подкидного самую важную ставку в жизни.

— Разрешите?

— Ты чего так поздно? Дежуришь? — озадачился я и тут же сам себе ответил: — Хотя нет. Сегодня же Глеб дежурит. Это его первое самостоятельное дежурство, помню, ты сам говорил утром на планёрке.

— Сан Саныч, можно мне… меня из дома выгнали, — сказал он с той интонацией, с какой люди сообщают о пожаре или потопе, когда уже ничего нельзя изменить.

Я нахмурился и поскреб макушку:

— Как это? Маша? Да она ж добрая. Что случилось?

Гужевой тяжело, мешком осел на стул и вздохнул, сцепив руки.

— Да я мусор не вынес, а она вспылила. Ну, скажи, Сан Саныч, разве для этого я женился, чтобы мусор выносить?

Я усмехнулся.

— А для чего, по-твоему?

— Ну, чтоб уют, забота, ужин горячий… А тут — мусор, скандал, дверью хлопнула! Я же после смены устал, хотел просто сесть и ничего не делать.

Я покачал головой.

— Так, Ваня, если хочешь мир в семье, мусор выноси — и сам, не дожидайся, пока напомнят. Закон жизни.

— Да я теперь хоть каждый день выносить буду! Только домой бы вернуться. Но я же понимаю, что… Что это всего лишь предлог был, чтобы скандал затеять.

Ваня опустил голову, а потом еле слышно пробормотал:

— Мне иногда кажется, что Маша меня не любит… и никогда не любила.

Мы поговорили ещё, я выслушал его жалобы на семейную жизнь, успокоил, посоветовал купить Маше цветы и сводить в кино. А лучше — в ресторан в Угледарске, а не в нашей дыре. Ваня, наконец, немного отошёл, вздохнул полегче.

— Сан Саныч, так я что пришёл — можно я тут переночую? — спросил он, потирая шею. — У нас в кабинете клопы завелись, диван выкинули, новый ещё не привезли.

Я кивнул.

— Ладно, разложим диванчик. Валетом ляжем.

Ваня поднял брови.

— Тебя тоже из дома выгнали?

— Нет, — я сделал вид, что заинтересовался бумажками. — В общежитии как раз тараканов потравили, надо переждать.

— У тебя же девушка есть? — удивился он. — У неё нельзя заночевать?

— Именно, что девушка. А не жена, — подмигнул я. — Чуешь разницу?

А про себя подумал, что Алёна мне уже роднее жены, особенно, если как у некоторых.

Вдруг зазвонил телефон. Звонок резкий, тревожный. Я посмотрел на часы. Почти полночь. Кто это может быть?

Я снял трубку.

— Слушаю.

— Ну ты где, Саныч? — раздался знакомый голос. — Тащи целлофан на дачу.

— Эдик! Ты время видел? Сейчас? На ночь глядя?

— Ну да! Я ночью красить буду, чтобы никто не видел. Я же помню, как ты тайну бережёшь.

Я вздохнул. Эдик. Такой Эдик… Этот человек мог средь ночи разбудить человека и потребовать чего-то на полном серьёзе.

— Ладно, сейчас привезу, — я повесил трубку и повернулся к Гужевому. — Скоро приду. Надо смотаться по делам. Ты тут пока располагайся. Подушки и одеяло — в шкафу.

Ваня кивнул и направился к дивану, а я вышел в ночь.

* * *

Небо было таким чёрным, что казалось густым, как разбавленный деготь, на горизонте мигали огни редких машин. Я свернул на просёлочную дорогу и въехал в массив, где стояла дача Кулебякина, и уже у ворот меня встретил Эдик — в рабочей одежде, весь в краске и с довольной ухмылкой.

— О, Саныч! Ну, ты вовремя! Давай целлофан сюда, будем «лабораторию» делать.

Я бросил на землю сверток, Эдик тут же его схватил и с энтузиазмом развернул.

— Значит, так, краску будем лить по методу Гогена.

— Гогена? — я прищурился. — Не понял. Это ты сейчас о французском художнике?

— Ну а о ком ещё? — Эдик ухмыльнулся. — Только он-то картины писал, а я по железу буду разводы делать. Искусство, понимаешь?

Я усмехнулся.

— Эдик, ты не художник, ты спекулянт.

— Ну и что! Одно другому не мешает.

Мы натянули целлофан, закрепили его, соорудили покрасочную камеру. Работа пошла быстро — Эдик скакал вокруг, напевая что-то себе под нос, объяснял, как по высшему разряду сделает, а я просто кивал, помогал и слушал.

Когда я ему был больше не нужен, попрощался и направился обратно в отдел. Город уже почти спал, фонари лениво мигали, но я знал, что ночь ещё не закончилась. Ведь в Зарыбинске всегда что-то случалось, стоило только отвернуться.

Вернувшись в ГОВД, вошел через центральный вход, шел по скрипучему полу. Каждый шаг отзывался в деревянных перекрытиях, будто само здание отдела милиции предчувствовало беду. Стены старые, облупленные, пахли они сейчас чем-то тяжёлым, неуловимым — словно весь воздух был напоен тревогой.

Давно пора мне было поднять вопрос о строительстве нового здания! Вот только сейчас с Сафроном разберусь, а потом займусь плотно. В дежурной части за стеклом мирно сопел Баночкин. Его голова свесилась набок, грудь равномерно поднималась и опускалась. Он даже не заметил, как я прошёл. Чутьё подсказывало — что-то не так. Я взглянул в сторону кабинета следователя. Горел свет, видимо, вызвали ночью дежурного следака. Но было тихо. Слишком тихо. Ни шороха, ни привычного стука клавиш пишущей машинки, ни позвякивания чайной ложечки о стакан. Глухая, давящая тишина. Черт, почему у меня так смутно на душе?

Я поднялся на второй этаж и открыл дверь своего собственного кабинета. Темно, как в склепе.

— Ваня, ты спишь? — позвал я. — Ваня?

И прислушался. Тишина. Мёртвая. Никакого храпа, никакого сопения. Больше я ждать не стал. Щёлкнул выключателем, и картина, открывшаяся мне, врезалась в сознание, как нож под рёбра. На диване, укутанный в одеяло, лежал человек. Лица не видно. И из его спины торчал нож. Огромный, засаженный по самую рукоять — точно в ту точку, что даже со спины достанет до сердца. Я замер. В груди сжало всё исполинской ледяной рукой. Гужевой был мертв.

— Чёрт… Ваня…

Я шагнул ближе, но уже знал — бесполезно. Всё кончено. Гнев вскипел мгновенно. Не просто убили. Убили так, как мог только один человек в этом городе: точный, сильный удар, без единого шанса выжить. Несомненно, это был Сафрон Грицук. Я рванул вниз, пролетая ступеньки, влетел в дежурку и схватил Баночкина за грудки.

— Твою мать! Кто входил⁈ Ты почему не смотрел⁈

Баночкин проснулся, вскинул взгляд в панике, его заспанное лицо стало серым, как мокрая зола.

— Никто не входил, Саныч, клянусь!

— Ваню… убили.

Баночкин выпучил глаза, у него подкосились ноги — кажется, только я его и держал. Он схватился за стол, бормоча:

— Как… кто… Господи…

Я метнулся к