Фантастика 2025-24 - Владимир Мухин

— Одна сотая часть чего-либо! — не задумываясь, хором ответили мы. После чего я обрадовано продолжил:

— Двадцать процентов к координации движений и скорости реакции — это очень прилично! А что нужно для того чтобы это изменение заработало?

[1] Подробно описано в первой книге.

[2] Винарра — клавишный инструмент, что-то вроде клавесина.

Глава 16

Третий день пятой десятины второго месяца зимы.

Сообщение о том, что в ближайшие дни псарня будет переделана большой тренировочный зал, мои парни встретили довольным ревом и гулкими ударами кулаков по грудным клеткам. Когда я объяснил, что для этого потребуется, Фиддин пообещал все устроить в лучшем виде — закончить тренировку в середине второй стражи и отправиться за артелью мастеров. И отправился. А к концу третьей стражи вернулся. С главой этой самой артели — кряжистым седобородым мужиком по имени Гоха с плотницким топором за поясом.

Рассмотрев «мои» рисунки и обойдя давно пустующее здание, мастер попытался было предложить «кое-что улучшить». При этом посмеивался в душе. Но наткнулся на мой бешеный взгляд и сложился в поясном поклоне, после чего очень осторожно поинтересовался, когда бы я хотел, чтобы артель приступила к работе.

— Чем быстрее — тем лучше! — рявкнул я. Потом заставил его изучить рисунки и начал добиваться понимания каждого обозначения. А когда счел, что мужик, вспотевший от усердия и страха, действительно понял, что от него требуется, выдал денег на закупку материалов и отправил по лавкам.

— Болтлив, считает себя самым умным, а всех вокруг — неумехами… — посмотрев ему вслед, виновато пробормотал Фиддин. — Но при этом, как утверждают все, кто его знает, добросовестен и въедлив. И мастер, каких поискать.

Я пожал плечами:

— Мои объяснения ты слышал. Добейся, чтобы все было сделано именно так!

— Добьюсь, арр! — пообещал воин, и я, еще раз оглядев помещение, ушел домой. Одеваться.

Вэйлька и Найта оказались уже готовы — сидели, закрыв глаза, в гостиной моей спальни, причем с такими одухотворенными лицами, что я не смог не поинтересоваться у Амси, чем же они таким заняты, что не обращают на меня внимания.

— Слушают вчерашнее «Восхваление Ати». Только так, как оно могло бы звучать, если бы Найта, Майра и Ивица пели в сопровождении оркестра и мужского хора из мира моих создателей.

Естественно, я заинтересовался. Поэтому уселся в ближайшее кресло, закрыл глаза, услышал знакомый легкий шелест, с которым волны набегают на берег, и недоуменно нахмурился, решив, что хозяйка пляжного домика что-то перепутала. Но уже через десяток ударов сердца, не столько услышав, сколько почувствовав, как в этот шелест постепенно вплетаются дуновения легкого ветерка, представил себя на берегу ночного моря.

Ощущение, которое создавало вступление, постепенно настраивало на правильный лад и словно очищало душу перед свиданием с чудом. Поэтому каждый звук, от робкого теньканья первой проснувшейся пичужки и до басовитого гудения какого-то жука, заставлял трепетать от предвкушения.

Когда к этим звукам добавилось пение, я, честно говоря, не понял. Просто в какой-то момент почувствовал легкий холодок, пробежавший по спине. Затем сглотнул подступивший к горлу комок и сообразил, что непонятно, когда появившееся ритмичное дрожание воздуха, плавно набирающее мощь и заставляющее сердце колотиться все быстрее и быстрее — это голоса. Того самого мужского хора, о котором говорила Амси!

Я прислушался к нему. Душой. И принял его ею же — каждая нота, которую они дарили приближающемуся рассвету, звучала именно тогда, когда требовалось. И именно так, как хотелось.

Потом звук стал становиться плотнее и насыщеннее — в пение хора влились совершенно незнакомые, но невероятно красиво звучащие инструменты. И, в тот самый миг, когда душа была разорваться от Ожидания, запели женщины. Сначала Ивица, а затем и Найта с Майрой.

С этого мгновения я не слышал пение, а жил им. Поэтому не только видел, но и чувствовал каждый миг пробуждения мира: восторженно вдыхал утреннюю прохладу могучей грудью океана, радующегося скорому восходу Ати, и вместе с жаворонком, взлетевшим к светлеющему небу, оглашал окрестности ликующей трелью. Легким ветерком взъерошивал лепестки полевых цветов, только-только начинающих просыпаться, и вместе с еле-еле стоящим на ногах олененком осторожно разглядывал черными бусинками глаз буйное море разнотравья, постепенно обретающее цвет. С тихой радостью отражал лучи поднимающегося светила снежными шапками гор, теряющимися среди звезд, и крохотной ящеркой взбирался на камень, еще не успевший согреться. Поэтому шелест волны, набежавшей на берег, а затем откатившейся обратно, и наступившая после этого тишина резанули по обнаженным чувствам, как клинок — по яремной вене. И я, ощутив пустоту на том месте, где еще недавно билось полное жизни сердце, умер…

Сколько времени я потрясенно молчал после того, как открыл глаза — не скажу, ибо не знаю. Помню только, что заставить себя высказать Амси все, что я думаю о том, что она сделала с песней, оказалось безумно сложно, так как не находилось слов, которые могли бы передать мое восхищение. Но когда взгляд, блуждающий по комнате, наткнулся на оплавленную мерную свечу, и память услужливо напомнила о том, что надо было сделать в течение дня, я повернул голову к камере и склонил голову в знак уважения:

— Это было потрясающе…

…Воспоминания о Чуде продолжали рвать душу даже после того, как я вскочил в седло Черныша и подъехал к распахнутым воротам. Поэтому я запрокинул голову к хмурому зимнему небу, дождался, пока холодные снежинки остудят пылающее лицо, и лишь после этого подобрал оба Дара. Окружающий мир почувствовал не сразу. Но когда услышал все сознания на несколько перестрелов вокруг, то выбросил из головы все лишние мысли и сосредоточился на чужих эмоциях. И, не обнаружив ни единого признака опасности, подал коня вперед. Дарующие поехали следом, постепенно «врастая» в мое сознание и помогая превратиться в одну душу с тремя телами. И возвращая меня к нормальному восприятию жизни.

По дороге к лавке мэтра Колина мы не обменялись и парой слов — не было необходимости. Да и после того, как я выяснил, кто торгует самыми качественными музыкальными инструментами, продолжали молчать, ибо ощущали каждую рождающуюся в нас эмоцию во всех ее оттенках. Правда, выехав на улицу Долгого Эха и увидев вывеску, изображающую дайру, скрещенную со свирелью, почувствовали, что одного молчания становится маловато. Поэтому рассмеялись. Мы с Вэйлькой. А Найта, забившая все эмоции