Фантастика 2025-149 - Сергей Хардин

загадочная фраза: «Иногда оболочка тоже имеет значение», но что бы это значило. Мы перебрали всё, что пришло в голову: названия его проектов, кодовые слова из мифологии, даты рождения, наши имена. Ничего не срабатывало. Отчаяние начало подступать комом к горлу.

Стоп, оболочка, а что, если? В мозгу, измученном неделями стресса и неопределённости, что-то щёлкнуло. Словно замок, годами ржавевший на заброшенной двери, вдруг поддался единственно подходящему ключу. Я вскочил со стула с такой силой, что тот с оглушительным грохотом полетел на бетонный пол, и выбежал из «каморки». Перепрыгивая через ступеньки по три за раз, едва не падая на поворотах, я пулей влетел в квартиру, перепугав уже задремавшую на своём лежаке Момо. Она встревоженно тявкнула и вскочила, но я уже нёсся дальше, как ураган. Судорожно окинув прихожую безумным взглядом, я схватил портфель отца, в котором я и нашёл записи и хронограф, и в том же темпе помчался обратно.

Каору, замерший у монитора в позе напряжённого ожидания, удивлённо уставился на меня, на кожаный портфель, на моё запыхавшееся, раскрасневшееся лицо. В ответ я расстегнул замки и показал ему потёртый шильдик с выдавленным серийным номером.

— Оболочка, Каору! Он имел в виду буквально оболочку! — Я почти кричал. — Самый надёжный пароль — тот, что всегда с тобой, на самом видном месте, но на который никто и никогда не смотрит! Этот портфель! Этот номер!

С нетерпением, едва попадая по клавишам дрожащими пальцами, я ввёл заветную последовательность цифр. Экран на секунду потемнел, а затем… открылось новое окно со встроенным проигрывателем. Чёрный экран и единственная, пульсирующая кнопка «play» в центре, как зрачок гигантского кибернетического глаза. Дрожащей от возбуждения и неподдельного, животного страха рукой я щёлкнул на кнопку «play».

Видео запустилось. Человек на экране — Канэко Хироти — сидел в знакомом уже мне по «Музею» кабинету на складе 13-B. Он выглядел не просто измождённым, а опустошённым до самого дна, но его глаза горели фанатичной серьезностью. Он говорил прямо в камеру, его речь была немного сбивчива, с паузами, будто он тщательно подбирал слова.

— Если вы видите это… значит, мои худшие опасения подтвердились. Данные по моим исследованиям заинтересовали не тех людей, и чаша терпения тех, кто стоял за проектом, переполнилась. Мне пришлось изъять основные материалы и само устройство, чтобы спасти его от них… Или, может быть, спасти их от него. Однажды я уже совершил роковую ошибку, доверившись им. Не повторяйте её. Кто бы вы ни были — коллега, вор, мой повзрослевший сын… — прошу вас. Выслушайте меня. Вы держите в руках живое воплощение кошмара теоретической физики, самую страшную ошибку из всех, что только может совершить ученый.

Мы прежде думали, что открыли величайший секрет мироздания — локальное манипулирование энтропией для пересчета вероятностной волны в точке отсчета. Мы называли это «Контрольной Точкой». Красиво, не правда ли? Звучит как контроль, власть над временем.

Но это не власть, это самоубийственный паразитизм.

Устройство не создает время заново. Оно грубо, как топором, отрубает отрывает кусок от ткани реальности и заставляет его бесконечно повторяться. А платит за это не пользователь. Нет. Платит весь мир вокруг. Мы называли это «ценой наблюдателя» — тошнота, кровотечение, клеточный распад. Это был самообман. Это был не наш персональный счёт, это был крик боли самого мироздания, симптом его болезни.

Каждый откат — это не микроскопический разрыв, а рваная, кровоточащая рана микроскопический разрыв в полотне причинно-следственных связей. Кажущееся незначительным событие здесь — выпавшая из рук монетка, случайный чих прохожего — порождает лавину непредсказуемых изменений там, в тех мирах, вероятность которых мы подавили своим вмешательством. Мы не переписываем историю, мы бесконечно обкрадываем её. Мы превращаем многомерное, живое древо вероятностей в жалкую, убогую закольцованную петлю. С каждым использованием мы не приближаем, а тащим за волосы некий критический порог… порог окончательного коллапса.

Мои расчеты, мои приборы — всё подтверждает это. Но я чувствую это и на уровне инстинктов, кожей. Реальность становится хрупкой, стеклянной. Она трещит по швам, которые прошивают всё сущее, и сначала их видишь только ты один. Но трещины имеют свойство расширяться. Но однажды она может не выправиться.

Поэтому я умоляю вас. То, что вы считаете величайшим даром — есть величайшее проклятие. Оно не просто ворует ваше здоровье. Оно ворует будущее у этого мира, выдаивает его всю до капли, подменяя его бесконечным, бесплодным «вчера».

Вы должны остановиться. Не просто прекратить использовать, а стереть саму возможность его существования. Уничтожьте его. Расплавьте схему, разбейте кристалл — источник его чудовищной энергии я не знаю, как вы это сделаете, но это единственное верное решение. Ради себя, ради всех, кого вы знаете и не знаете. Ради самой идеи Завтра.

Сын… Джун… если это смотришь ты. Прости. Прости нас с матерью. Мы хотели создать чудо для тебя, а создали только боль. Наше наследие — не слава и не богатство, а этот ужас и ответственность. Я не могу попросить тебя забыть это. Но я умоляю — положи этому конец. И живи, просто живи своей жизнью. Это единственная мечта, которая осталась у твоего отца.

Монолог заканчился. Канэко Хироти замолк, а его взгляд был полон непроходящей, всепоглощающей скорбью. Он не отводил глаз от камеры ещё несколько секунд, будто пытаясь пробиться через время и расстояние, а затем видео оборвалось…

* * *

Путь к океану был самым долгим и самым важным путешествием в моей новой жизни. Мы с Каору молчали почти всю дорогу — от аэропорта Читосе до пирса в маленьком портовом городке, чьё название я тут же забыл, стёр, как ненужную пометку на черновике. Нас ждала скромная, но надежная яхта. Каору, бледный и серьёзный, молча кивнул и взял на себя штурвал. Его обычно оживлённое лицо было каменной маской, он понимал вес того груза, что мы везли. Я стоял на корме и смотрел, как остров Хоккайдо уменьшается, превращаясь в синюю дымку на горизонте.

Когда берег окончательно скрылся из виду, а вокруг нас осталось только бескрайнее, равнодушное, свинцово-серое море, мы остановили двигатель. Тишина, наступившая вслед за этим, была оглушительной. Ни гула мотора, ни городского шума. Только свист ветра в такелаже, его влажные шлепки о натянутый борт паруса да пронзительные, одинокие крики чаек.

Я достал часы. Они лежали на ладони обманчиво невесомым, холодным безжизненным грузом. Казалось, они впитывали в себя тепло моего тела, ту часть жизни, которую они же у меня отняли. Не было ни дрожи в руке,