День Правды - Александр Васильевич Сосновский

«Я начинал с малого – продавал травку в клубах, – кричал он, и прохожие останавливались, чтобы послушать. – Потом перешел на кокаин, потом на синтетику. Сейчас у меня сеть распространителей по всей Москве. Я плачу откаты ментам, чиновникам, судьям. Система работает как часы! А эта тачка – просто верхушка айсберга. У меня три квартиры в центре, дом в Испании и счета в пяти странах!»

Везде царила атмосфера странного карнавала – люди одновременно шокированные и освобождённые внезапной честностью, смеялись, плакали, обнимались, ссорились. Москва словно сбросила маску благополучия и обнажила своё настоящее лицо – противоречивое, сложное, живое.

Бескудников шел через этот карнавал правды, и ему казалось, что он видит город впервые. Не глянцевую открытку для туристов, не строгий административный центр, а живой организм, полный противоречий, страстей, пороков и добродетелей. Город, где за фасадами роскошных особняков скрывались трагедии и преступления, а в скромных квартирах разыгрывались драмы не менее глубокие, чем у Шекспира.

Когда Бескудников добрался до Патриарших прудов, было уже начало пятого. Парк, который всегда был популярным местом отдыха, сегодня кипел жизнью. Люди собирались группами, обсуждая последние новости, показывая друг другу видео на телефонах, споря о природе происходящего. Некоторые выглядели испуганными, другие – возбужденными, третьи – просто сбитыми с толку.

У фонтана, на той самой скамейке, где вчера сидел таинственный старичок, теперь расположился элегантно одетый мужчина средних лет. Его аккуратно подстриженная бородка и круглые очки показались Бескудникову знакомыми, но он был уверен, что вчерашний «Мастер» выглядел гораздо старше.

Мужчина был одет в костюм старомодного покроя, но безупречного качества. Его манера держаться выдавала человека из другой эпохи – более вежливой, более формальной, где каждый жест имел значение, а слова выбирались с тщательностью ювелира, подбирающего камни для короны.

Мужчина, заметив его приближение, поднялся и с лёгкой улыбкой протянул руку:

– Михаил Булгаков. Рад познакомиться, господин Бескудников.

Голос у него был мягкий, с легкой хрипотцой, словно у человека, недавно перенесшего простуду. Но в этом голосе чувствовалась сила и уверенность человека, привыкшего, что его слушают.

Бескудников застыл на месте, не веря своим ушам. Это было слишком невероятно, слишком абсурдно даже для этого странного дня. Встретить Воланда и его свиту – это одно, но встретить писателя, умершего более восьмидесяти лет назад, – совсем другое.

– Это шутка? – выдавил он наконец. – Михаил Булгаков умер в 1940 году.

Он сам слышал, как нелепо это прозвучало. Словно смерть была неопровержимым аргументом в мире, где коты говорят человеческим голосом, а люди внезапно начинают говорить только правду.

– Совершенно верно, – кивнул мужчина, ничуть не смутившись. – Но у времени свои правила. И иногда они… гибкие. Особенно когда в дело вмешивается определённая сила.

Он говорил спокойно, с легкой иронией, словно обсуждал не собственное возвращение из мертвых, а какой-то малозначительный литературный казус. В его манере было что-то неуловимо знакомое – то ли из фотографий, которые Бескудников видел в учебниках литературы, то ли из описаний современников.

Он жестом пригласил Бескудникова сесть рядом:

– Я понимаю ваше недоверие. Но подумайте сами – после всего, что вы видели за последние два дня, так ли уж невероятна наша встреча?

В этих словах была неопровержимая логика. Действительно, после говорящего кота, после дня абсолютной правды, после Воланда и его свиты – почему бы не поверить и в возвращение Булгакова?

Бескудников медленно опустился на скамейку, не сводя глаз с собеседника. Что-то в его манере держаться, в интонациях, во взгляде было настолько… настоящим, что сомнения постепенно отступали. Это не был актер, играющий роль. Это был человек, уверенный в своей идентичности, человек с историей, с опытом, с душой.

– Допустим, – сказал наконец Бескудников. – Допустим, вы действительно тот, за кого себя выдаёте. Зачем вам понадобилась встреча со мной?

Он старался говорить спокойно, рационально, хотя внутри него все кричало от абсурдности ситуации. Он, простой литературный редактор, сидел на скамейке в парке и разговаривал с Михаилом Булгаковым, как будто это было самым обычным делом.

Булгаков – если это действительно был он – задумчиво посмотрел на пруд, где плавали утки, не обращая внимания на творящийся вокруг хаос честности. Его взгляд был отстраненным, словно он видел не только этот конкретный пруд, но и все пруды, которые когда-либо существовали на этом месте, все версии Патриарших, наложенные друг на друга, как слои на старой картине.

– Знаете, – начал он, – когда я писал свой роман, я пытался сказать правду. О своём времени, о людях, о природе добра и зла. Это было… непросто. Меня не печатали. Мои пьесы запрещали. За мной следили. Я сжёг рукопись, а потом восстановил её по памяти. И знаете, что я понял? Правда не умирает. Её можно спрятать, исказить, объявить ложью – но она всё равно пробивает себе дорогу. Иногда на это уходят десятилетия, но рано или поздно она выходит на свет.

Его голос звучал мягко, но в нем чувствовалась сила убеждения человека, который прошел через огонь и воду, который видел худшее, что может предложить жизнь, и все же сохранил веру в значимость правды.

Он повернулся к Бескудникову:

– Вот почему я здесь. Чтобы увидеть, как правда снова прорывается сквозь толщу лжи. И чтобы встретиться с человеком, который стал… катализатором этого процесса.

В его словах не было лести, только констатация факта. Он смотрел на Бескудникова не как на героя, а как на инструмент в руках судьбы – или, точнее, в руках Воланда.

– Но я не хотел этого, – возразил Бескудников. – Это Воланд… это всё его затея.

Он чувствовал необходимость прояснить это, словно боялся, что Булгаков припишет ему какие-то особые качества или намерения. Он не был героем, не был борцом за правду – он просто оказался в нужном месте в нужное время, и Воланд выбрал его для своего эксперимента.

– Воланд никогда не делает ничего случайно, – улыбнулся Булгаков. – Он выбрал вас не просто так. В вас было что-то, что сделало вас идеальным кандидатом для его эксперимента. Что-то, что уже было готово вырваться наружу.

Эти слова заставили Бескудникова задуматься. Действительно ли в нем было что-то особенное? Или он просто оказался удобной мишенью? Может быть, его внутренняя борьба, его скрытое недовольство системой, его подавленное желание говорить правду – все это сделало его идеальным проводником для эксперимента Воланда?

Булгаков достал из внутреннего кармана пиджака знакомую потёртую книгу – ту самую, что Бескудников нашёл на скамейке. Книга выглядела точно так же, как он ее помнил – потертый кожаный переплет, слегка