Фантастика 2025-51 - Антон Лагутин

Надо спешить; не надо думать.

Они вертятся, меняются друг с другом, словно карты в руках у маминого гостя, который приходит очень-очень редко – красивого гостя со светлыми волосами. Слуги его боятся, папа его страшно не любит, а вот бабушка Милдред позволила ему поцеловать руку и улыбнулась, и выглядела она в эту минуту совсем не старой. Каждая карта что-то да значит, и с тропинками так же – ступишь на неправильную и попадёшь в кошмар, добро бы в свой… Одни пути уводят в давние времена, другие – далеко вперёд; и там, и там поджидают опасности.

Гинни осторожная, она сторонится их, да и не нравится ей заглядывать вперёд. Куда интереснее вернуться домой, посмотреть, как там живут без неё, или навестить бабушкин дом, полный диковинных вещей, или улететь к горизонту – к белым льдам, под которыми ходят большие рыбы, к высоким горам в снежных коронах, к грозному морю, к лесам, источающим смолистый запах… Бабушка Милдред, говорят, повидала целый свет – то плыла на корабле, то ехала на поезде, и несколько лет её не было дома.

А тут целый мир распахивается, как книга – и не надо вылезать из постели.

Наутро Гинни выбирает чудеса позаковыристее и хвастается перед Лили-Роуз.

– За морем, там, где всегда лето, растёт цветок. Белая звезда в пурпурный горошек, – шепчет Гинни на уроке ботаники, листая скучный гербарий. – Он во-от такой! – и она раскидывает руки.

Глаза у Лили-Роуз распахиваются, щёки вспыхивают румянцем; это подстёгивает – ведь так получается, что немного восхищения диковинками из дальних стран перепадает и рассказчице.

– …а ещё есть цветок, который похож на человеческий рот, на красный-красный рот, как у той красивой леди, которая приходит на воскресную службу позже всех.

– …а в пустыне есть цветок, который похож на распахнутую зубастую пасть. Во-от такую, с ладошку, нет, с две ладошки! Он прячется под песком и пьёт соки других цветов, а потом набирается сил и раз – распускается!

– …а на болоте, там, к северу, есть липкий цветок-мухоловка! Что? Нет, не страшный, красивый, розовый! И он шевелится! А далеко-далеко на юге растёт живой цветок-кувшинчик, который ловит мышей!

– Вот это глупости уже, – вмешивается добродушная немолодая монахиня, Анхела. Глаза у неё голубые и всегда будто смеются. – Кто тебе такое рассказал, милое дитя? Леди Милдред?

– Сама видела! – гордо вздёргивает нос Гинни. – Честно-честно!

Монахиня смеётся, но взгляд у неё делается неприятным, приторным и вязким, как патока.

– Вот ведь маленькая лгунья! – говорит она словно в шутку, но это же слово эхом прокатывается по рядам скромных, призрачно хихикающих, безупречно причёсанных воспитанниц. – Ну, не страшно, впрочем, отчего бы не повоображать, пока ты ещё малютка.

И забыть бы всё, выбросить из головы, но слово приклеивается к Гинни, как мерзкая, жирная муха к красивому болотному цветку с розовой сердцевиной.

Ночь наступает слишком рано и не приносит облегчения. Впервые сны тяготят; волшебный сад кажется сумрачным, на каждой тропинке мерещится угроза… Тяжёлая, как свинец, Гинни бредёт прямо через заросли наугад и натыкается то на пожарище, то на погост, и чудится ей, что вот-вот земля не выдержит её веса, разверзнется, проглотит без остатка. И позвать бы бабушку, попросить, чтоб указала выход, но стыдно, так стыдно, потому что звучат до сих пор в ушах слова монахини.

Плакать хочется.

И тут – верно, потому что вспомнилась бабушка Милдред – откуда-то тянет сливочным теплом и запахом кофе, таким горьким, что слёзы высыхают в уголках глаз, а голова становится ясной. Гинни идёт на аромат сквозь лабиринт из колючих лоз, по ковру из клевера о четырёх лепестках, по каменным оградам и черепичным крышам… И вдруг замирает, потому что видит женщину в ночной сорочке, очень похожую на папу, только ещё взрослее – и красивее, красивее в десять раз. У незнакомки серые глаза, как дождливое небо, и строгий взгляд, короткие волосы, которые слегка вьются, и неуловимая улыбка.

Сразу становится спокойней.

Женщина замечает её; брови изгибаются от удивления.

– Надо же, я совсем позабыла, что бывало и так, – усмехается она, и тут же становится понятно: уж ей-то никакие обзывательства нипочём. – Что бы тебе посоветовать… А, это ты? – оборачивается она внезапно к кому-то невидимому и будто вспыхивает, вся, целиком, а облик её смягчается, теплеет. – Уже возвращаюсь, погоди…

И исчезает.

Гинни разочарованно вздыхает; ей, конечно, хотелось бы поболтать с этой незнакомкой, посидеть на кромке крыши, где пахнет кофе. Но таковы сны – изменчивы и обманчивы, на них рассчитывать толку нет. От досады она просыпается, а когда возвращается в свой сад – уже под утро – то тропинки больше не рассыпаются под ногами, а небо снова прозрачное и сияющее. Оттолкнувшись от земли, Гинни взмывает над садом и там, с высоты, видит весь пансион, от кухонь до заброшенного чердака в башне. В одной из комнат монахиня читает письма – и, право, совсем не сложно заглянуть к ней через плечо.

…Очнувшись, Гинни знает, что делать – надо немедленно подняться, накинуть одеяло на плечи и быстро-быстро, чтоб не замёрзнуть, перебежать в соседнюю спальню.

– Лили-Роуз, Лили-Роуз, – зовёт она, а потом забирается на чужую постель, хозяйка которой малодушно прячется в подушках. – Я видела письмо от твоего отца. Он пишет, что у тебя теперь есть братик! Здорово, да? Почему ты плачешь? Ты обиделась? Не вертись, пожалуйста…

Но Лили-Роуз только глубже зарывается в одеяла. Огорчённая и растерянная, Гинни возвращается к себе.

А перед обедом их обеих вызывает сестра Агнесса, и нынче она мрачнее тучи. 

– Я на многое закрывала глаза, юная леди, уж поверьте мне, уж я-то лукавить не стану, – говорит монахиня сурово. – Но такого я от вас не ждала. Не в моих привычках лишать воспитанниц ужина или, да простит меня святая Генриетта, пороть, поэтому я прошу виновную сознаться и назначить самой себе наказание. Итак, кто украл письмо с моего стола?

Сперва Гинни честно-честно не понимает, о чём её спрашивают, по-взрослому насупливается, хмурится. А потом смотрит на Лили-Роуз – побледневшую, с покрасневшими, заплаканными глазами – и догадывается.

– А, то письмо, про братика! – простодушно улыбается она, радуясь, что додумалась. И честно