Таких не берут в космонавты. Часть 1 - Андрей Анатольевич Федин

— Все на местах, — ответила ему Надя-маленькая.

— Превосходно, — сказал Максим Григорьевич.

Он бросил задумчивый взгляд за окно (словно полюбовался на пролетавшие там пушистые снежинки) и улыбнулся.

— Сегодня прекрасный день, — заявил Максим Григорьевич, — для того, что бы поговорить о поэзии Владимира Владимировича Маяковского. Зима, снег, Маяковский — звучит, почти как стихи. Вот только я уже говорил о поэзии Владимира Маяковского на протяжении двух прошедших уроков. Поэтому сегодня я с удовольствием послушаю вас, товарищи будущие выпускники школы.

Он улыбнулся — его крупные белые зубы влажно блеснули. Максим Григорьевич снова перекатился с пяток на носки, подошёл к столу и плюхнулся на стул. Придвинул к себе классный журнал, поправил за ушами дужки очков.

Ко мне наклонился Черепанов и спросил:

— Вася, ты какое стихотворение выучил?

Я заметил, как сидевший около окна учитель литературы резко вскинул голову и взглянул в сторону моей парты. Он посмотрел сперва на Черепанова, затем на меня. Мне показалось, что он меня не сразу узнал.

Максим Григорьевич снова блеснул зубами.

— Вот и мне интересно, Вася, — сказал он. — Какое стихотворение Владимира Владимировича Маяковского ты для нас подготовил? В прошлый раз ты нас не поразил знанием поэзии Владимира Владимировича. Быть может, удивишь нас сейчас?

Он откинулся на спинку стула, расправил плечи. Посмотрел на меня — улыбнулся.

Я снова мысленно обозвал его «Кроликом».

Сидевшие за партой слева от меня парни шумно выдохнули и будто бы повеселели. Они поёрзали на лавке и тоже посмотрели на меня выжидающе — как и прочие мои одноклассники.

— Вставай, Василий, — сказал Кролик. — Смелее. Проходи к доске, чтобы товарищи тебя хорошо рассмотрели. Очень надеюсь, что ты порадуешь нас хотя бы сегодня. Признаться, я не помню, какие оценки за знания русской и советской литературы были у тебя в московской школе. Поэтому мы оценим твой талант рассказчика и критика непредвзято.

Я неохотно встал с лавки и на ходу скомандовал:

«Эмма, найди мне стих Маяковского, который подошёл бы для чтения в десятом классе средней общеобразовательной школы».

«Господин Шульц, я предложу вам: „Гимн обеду“, „А вы могли бы?“, „Подлиза“, „Послушайте“, „Стихи о разнице вкусов“, „Прощанье“, „Прозаседавшиеся“…»

— Какое произведение вы нам прочтёте, Василий? — спросил Кролик.

— «Прозаседавшиеся», — ответил я.

— Интересный выбор. Неожиданный.

Я остановился около школьной доски, где красовалась выведенная каллиграфическим почерком сегодняшняя дата. Повернулся лицом к классу — заметил тревогу во взгляде своей двоюродной сестры. Откашлялся.

— Мы ждём, Василий, — сказал Кролик.

Он повернулся ко мне в пол оборота, закинул ногу на ногу, скрестил на груди руки. Смотрел на меня, чуть запрокинув голову, иронично усмехался. В стёклах его очков отражались горевшие под потолком лампы.

— «Прозаседавшиеся», — повторил я. — Владимир Маяковский.

«Эмма, диктуй».

«Чуть ночь…»

— Чуть ночь превратится в рассвет, — повторил я вслед за виртуальной помощницей, — вижу каждый день я…

Глава 10

— … О, хотя бы ещё одно заседание, — провозгласил я, — относительно искоренения всех заседаний!

Эмма у меня в голове замолчала. Я тоже умолк. Отвёл взгляд от припорошенных снегом ветвей берёзы, что росла на улице неподалёку от окон кабинета литературы. Пробежался глазами по классу — увидел, как позёвывал Черепанов, как подпирала кулаком щёку Иришка Лукина, как с прилежно сложенными на столешнице руками сидела за партой Надя-маленькая. Посмотрел на Максима Григорьевича, замершего за столом с чуть прикрытыми веками.

Кашлянул — учитель убрал со своего лица мечтательную улыбку, поднял на меня взгляд.

— Неплохо, Василий, — произнёс Кролик, блеснул зубами. — Я бы даже сказал: отлично. Так и запишу в журнале, когда ты нам немного расскажешь о своём видении творчества Владимира Владимировича Маяковского. Василий, поделись с нами мыслями о выбранном тобою стихотворении. Что конкретно тебя в нём привлекло?

«Эмма…»

— О Маяковском? — переспросил я.

— Именно. О Владимире Владимировиче Маяковском.

«Господин Шульц, я нашла…»

— Кричит, выдумывает какие-то кривые слова, и всё у него не то, по-моему, — сказал я, — не то и мало понятно. Рассыпано всё, трудно читать.

Учитель литературы хмыкнул, поправил очки.

— А что касается стихотворения «Прозаседавшиеся», — сказал я.

«Эмма…»

«Господин Шульц…»

— Я не принадлежу к поклонникам его поэтического таланта, хотя вполне признаю свою некомпетентность в этой области, — произнёс я. — Но давно я не испытывал такого удовольствия, с точки зрения политической и административной. В своём стихотворении он вдрызг высмеивает заседания и издевается над коммунистами, что они всё заседают и перезаседают. Не знаю, как насчёт поэзии, а насчёт политики ручаюсь, что всё это совершенно правильно.

Максим Григорьевич встал со стула, но всё ещё смотрел на меня снизу вверх. Я отметил, что учитель не улыбался. Он стрельнул глазами в сторону внимательно наблюдавшими за нами школьниками.

— Василий, ты только что сказал, — произнёс он, — что Владимир Маяковский в своём стихотворении издевался над коммунистами…

— Это не я сказал, Максим Григорьевич. Эти слова о Владимире Маяковском и о стихотворении «Прозаседавшиеся» принадлежат Владимиру Ильичу Ленину…

«Эмма, ты уверена в этом?»

«Господин Шульц…»

— … Владимир Ильич произнёс их в речи «О международном и внутреннем положении Советской республики» на заседании коммунистической фракции Всероссийского съезда металлистов шестого марта тысяча девятьсот двадцать второго года.

Учитель литературы приподнял брови.

— Ах, Ленин!.. — сказал он.

Я кивнул и серьёзным тоном заявил:

— Суждениям Владимира Ильича я всецело доверяю.

— Нет, так-то… да…

Максим Григорьевич кивнул. Он вынул из кармана брюк белый носовой платок. Снял очки, бросил на меня близорукий взгляд. Протёр платком линзы и снова украсил очками своё лицо. Снова кивнул.

— Я полностью разделяю мнение Владимира Ильича, — сказал Кролик.

Он продемонстрировал мне свои передние зубы и заявил:

— Василий, но я всё же хочу услышать твоё мнение о том, что именно хотел выразить в своём стихотворении Владимир Владимирович Маяковский.

Я пожал плечами.

— Максим Григорьевич, — сказал я, — вы действительно верите, что современный советский шестнадцатилетний школьник поймёт, какие именно смыслы заложил в свои стихи страдавший от депрессии и похмелья тридцатилетний поэт, живший полвека назад?

— Хм!..

Учитель литературы потрогал дужку очков.

— Это тоже… чья-то цитата? — спросил он.

— Это я поинтересовался вашим мнением, Максим Григорьевич.

— Ясно.

Максим Григорьевич вздохнул.

— Ладно, Пиняев, — сказал он. —