Дальней дороги - Владимир Дмитриевич Михайлов

Что позади открылась дверь, он даже не почувствовал, а увидел всею спиною, и обернулся, радуясь возможности излить на кого попало всю наконец-то вскипевшую в нем ярость.

— Кто смеет во время эксперимента… — начал он высоким, резким голосом, указывая пальцем на дверь, пока речь еще не успела дойти до этой, заключительной части. — Кто…

Вошедший остановился, но не испугался, а сказал:

— Это я.

13

Ветер размашисто бил в окна, и упругие стекла едва слышно гудели. Волгину захотелось распахнуть рамы и впустить в комнату этот мощный и дружеский ветер. Но все окна были сейчас намертво заблокированы; чтобы кому-нибудь, по рассеянности, не вздумалось полететь в такую погоду.

А ветер был нужен, потому что, как припомнилось вдруг, они никогда не разговаривали в тишине, в покое. За бортами кораблей, за непроницаемыми колпаками разведывательных станций когда-то бушевали ураганы иных планет. Но здесь была Земля, да и другими были их личные эпохи.

— Я не видел тебя сто лет, — сказал гость. — Или больше?

Волгин шагал по кабинету, беря и вновь ставя на место разные ненужные безделушки: устарелый микрофильмоскоп, кусок озодиона с Пенелопы, древний индикатор связи… Волгину всегда было жаль расставаться с привычными вещами и, по мере появления новых, они переселялись на специально для этого предназначенный столик в углу. Иногда ему нравилось перебирать их и вспоминать то, что было связано с каждой вещью. Например, кусок озодиона до сих пор сохранил странный запах планеты…

Волгин осторожно положил его на место, и мускульное ощущение подсказало ему, что когда-то это уже было: и они вдвоем, и это осторожное движение руки с камнем, и ветер, отступающий и с разбега снова таранящий прозрачную стену… Волгин отрицательно покачал головой и тотчас же вспомнил: да, было. На Галатее, в пятьдесят пятом году, то ли в пятьдесят шестом. Бесновалась песчаная буря, и надо было в конце концов разобраться с предположением о наличии в этом песке особых форм бактериальной флоры, активной именно в песке и именно в летящем. Она пожирала все металлопласты, в состав которых входил ванадий. После каждой песчаной бури все детали из этого материала наперебой вылетали из строя, хотя сам по себе песок при любой скорости не мог бы одолеть их: на борьбу с ураганным песком металлопласты и были рассчитаны.

Обнаружить эту микрофлору можно было, лишь выйдя из станции во время бури. Маркус первым решился на этот сумасшедший, никем не разрешенный опыт — и не вернулся. Искать его было бесполезно, но Волгин все же повторил опыт и даже пытался объединить его с поисками. Волгину повезло куда больше: буря улеглась, когда не прошло еще и двух часов с момента его выхода, и его нашли в изъеденном скафандре, но еще дышавшего — правда, воздухом Пенелопы, что уже само по себе здоровья не прибавляло. Этим и завершилась для него работа в Дальней разведке, как и любая другая работа вне Земли. Да и на Землю он тогда только чудом возвратился. Так это было, да… Но работа нашлась и на Земле, страсть к рискованным экспериментам не прошла. А о том, что никакой микрофлоры не было, а были реакции, протекавшие в ураганном песке вовсе не так, как в лаборатории, Волгин узнал гораздо позже из краткого сообщения, где даже не было сказано, кому из химиков это удалось установить, Маркус тоже был химик. Но он не вернулся.

— Давно это было, — сказал Волгин.

— Давно, — согласился Маркус. — И, кстати, не совсем точно. Мне как раз повезло больше: я сразу угодил в щель, и потом меня оттуда спокойно вытащили. Но ты этого уже не видел. Я, конечно, перетрусил, но в щели было очень удобно заниматься проверкой этого предположения, чем я и развлекся… Не стрясись с тобой беды, ты не хоронил бы меня даже мысленно.

— Но как могло получиться, что за все эти годы я ничего не слышал о тебе? Я ведь так часто вспоминал…

— Не сомневаюсь в этом. Но, по-видимому, на все есть причины; наверное, тебе хватало воспоминаний и уверенности в том, что все произошло именно так, как тебе представлялось.

— Откровенно говоря, мне не очень хотелось растравлять рану.

— Это одно и то же. А что касается нас, то мы нашли твой след не сразу: в первое время пребывания на Земле ты не сидел на месте. И еще одна причина была…

— Интересно…

— Эти первые годы были у тебя, мне кажется, счастливыми.

— Ты говоришь о Лене?

— Ты догадлив.

— Да, это были хорошие годы.

— Тем хуже казались они мне, Волгин. Видишь, я не скрываю.

— Вот что, — протянул Волгин. — Впрочем, я всегда догадывался…

— Всегда — в этом я сомневаюсь. Но к чему этот разговор?

— Пожалуй, ты прав… Значит, ты до сих пор в Дальней?

— Я до сих пор в Дальней.

— Видимо, я забываю голоса. Даже твой, хотя его-то, казалось, не забуду никогда.

— С голосом — не твоя вина. Кое-что у меня было попорчено, мне подремонтировали. Разведчики нашего возраста часто состоят наполовину из протезов.

— Но душа остается той же.

— Да, ум и сердце.

— Куда вы сейчас забрались? Вести от вас приходят редко…

— Забрались? Далеко. А ты?

— Я тоже не терял времени.

— Твой парень рассказывал. Да, в общем, мы все время в курсе дела. Что мы были бы за разведчики, если, уходя вдаль, теряли бы из виду свою планету? Помнишь: «Дальняя разведка — не профессия, даже не призвание; это — форма жизни». И в этой жизни полагается помнить о друзьях.

— Ладно, вот, кстати, о парне: ты забираешь его? Почему, зачем?

— Пусть он увидит это, пусть поживет там. Тогда он сможет решить, должен ли и вправе ли он делать то, к чему ты его готовишь.

— А у тебя, например, разве возникают сомнения в необходимости того, чем я занимаюсь?

Голос Волгина напрягся; Маркус улыбнулся.

— Нет, я не сомневаюсь.

— Вот видишь!

— Подожди. Я не сомневаюсь в том, что это просто-напросто не нужно.

Волгин помолчал. Потом переспросил:

— Ка-ак?

— Не нужно, друг мой. Это лишнее.

Волгин усмехнулся.

— Ну да, я и забыл… Утром я нечаянно слышал ваш разговор; ты стал приверженцем рамаков, конечно.

— Ничуть. Я им не симпатизирую. Нет, совершенно серьезно.

— Но в таком случае я не понимаю…

— Сейчас поймешь. Конечно, человеку, летавшему столько, сколько пришлось любому из нас, не хочется уступать место каким-то гомункулам, как бы они ни были совершенны, тем более что